Николай Любимов - Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1
Но в ранних переводах Щепкиной-Куперник много вольностей неоправданных. Когда же Щепкина-Куперник после долгого перерыва (если не считать отдельных случаев) в 30-х годах снова выступила как стихотворная переводчица, то стало ясно, что она органически усвоила принцип художественной точности. Поразительна и поучительна та работа, которую проделала над собой Щепкина-Куперник, а ведь ей уже тогда шло на седьмой десяток! Однако она не выплеснула с водой и ребенка, как это случается иной раз с людьми искусства, когда они производят в себе перестройку, она не впала в буквализм. Словесные россыпи, интонационные переливы, «легкой рифмы прелесть», театральность, сценичность комедийного диалога, свобода дыхания, естественность остроумных каламбуров – все это свое богатство она не только сохранила, но и приумножила. И вот возникли такие шедевры, как «Дама-Невидимка», «Учитель танцев», «Девушка с кувшином». Лучшие переводы из испанских драматургов, сделанные после нее, принадлежат тем переводчикам, которые пошли по ее стопам. Щепкина-Куперник уже в преклонных летах переживала свою вторую литературную молодость, и в этой второй ее молодости юная неутомимость и юная свежесть восприятия сочетались с требовательной зрелостью мастера.
За год до кончины Пастернака я попросил его перевести трагедию Кальдерона «Стойкий принц» для готовившегося в издательстве «Искусство» под моей редакцией двухтомника его пьес. Борис Леонидович согласился.
– Знаете, что я вам скажу, – добавил он, – я как раз недавно смотрел по телевизору «Учителя танцев». Какой молодец Щепкина-Куперник! Вот именно так надо переводить испанцев, как переводит она, – с такой сногсшибательной, непостижимой легкостью! Ритм ее стиха – это вихревой ритм испанского танца. Перед тем, как засесть за «Стойкого принца», я перечту все ее испанские переводы.
Второй путь, который избрала после революции Щепкина-Куперник, – это путь литературно-театральной мемуаристики.
Первая ее попытка в мемуарном жанре – «Дни моей жизни» (1928) – в общем прошла незамеченной: «До того ль, голубчик, было?» Широкий читатель, только что переживший революцию и гражданскую войну, тогда еще не испытывал особого интереса к предреволюционному прошлому. Чехов – и тот казался тогда устаревшим. Когда Татьяна Львовна и Маргарита Николаевна познакомили меня в начале 30-х годов с приезжавшей из Ялты в Москву Марией Павловной Чеховой и представили ей меня как поклонника Чехова, Мария Павловна довольно улыбнулась.
– Теперь такая редкость – встретить среди молодежи поклонника Антона Павловича! – сказала она.
Даже такой проницательный и вдумчивый критик, как Абрам Захарович Лежнев, в своей обзорной статье «Русская литература за десять лет»[77] поторопился прочитать Чехову отходную. Он считал, что Чехов перестал звучать, что «революционная гроза» заглушила «слабый голос» «Трех сестер». Луначарский в статье «К столетию Малого театра» писал, топорно по форме, вздорно по содержанию: «…чеховская сторона М. X. Т. отражала собой упадочные настроения интеллигенции»[78]. К тому же, «Дни моей жизни» по сравнению с более поздними воспоминаниями Татьяны Львовны – «разыгранный Фрейшиц перстами робких учениц».
Я уже отметил одну из характерных черт Щепкиной-Куперник как человека – ее такт. Такт проявляет она и как мемуарист. Она нигде не рубит сплеча. Она порицала тех мемуаристов и чеховедов, которые подгоняли живых людей под самодельную схемку, без учета сложности человеческой натуры и человеческих отношений, которые судили с кондачка, которые, по народному выражению, «в чужие жизни залезали, как в огород, нашкодят – и драла». Она решительно осуждала тех, кто видел в Александре Павловиче беспутного психастеника, а в Павле Егоровиче – заскорузлого купчину, ндраву своему препятствий не терпевшему.
– Чехов любил всех своих родных и каждого из них по-своему ценил, – говорила она мне. – Он был человек щедрый, но не смиренный и не сентиментальный. Если б ему было тяжело с отцом, он бы миндальничать не стал: обеспечил бы ему безбедное существование, но жил бы порознь. Вспомни, что после смерти отца Чехов продал Мелихово – без Павла Егорыча мелиховская жизнь утратила для него свой уют, свой смысл.
В повестях и рассказах Щепкина-Куперник не давала воли своему юмору, она чересчур часто проливала в них филантропические слезы. В мемуарах она разрешила себе шутить, вспоминать забавные случаи.
Татьяна Львовна и сама любила пошутить и любила это свойство в других. Передо мной ее открытка от 12 октября 1943 года, со штампом «просмотрено военной цензурой». Адресована она Елене Николаевне Любимовой. Елена Николаевна – это моя дочь, которой как раз в тот день стукнуло два года. Текст открытки следующий:
«Дорогая Елена Николаевна, приходите к нам, прошу Вас, в воскресенье 17/Х, часика в 4, очень хотим Вас видеть.
Прихватите и родителей, если хотите!
Любящая Вас
Т. Щепкина-Куперник»
В Евгении Викторовиче Тарле она ценила его юмор ничуть не меньше, чем острый ум и многообразие знаний. Приехав в 1932 году из
Узкого, она достала из сумочки его открытку и поспешила прочитать мне ее ради одной фразы:
«Боюсь, что Вы теперь изменяете мне в Узком с Матвеем Мухоморычем (так Тарле называл Матвея Никаноровича Розанова), но помните, что эрудиция шире у меня, а лысины у нас одинаковые».
Память у Татьяны Львовны была отличная вообще, на уморительные происшествия, на острые словца – в частности.
Вот некоторые из ее устных рассказов:
– Муж актрисы Яворской, князь Барятинский, поражал собеседников изречением: «Я люблю маленьких детей, когда они кричат». Все поднимали на него удивленные взоры, и он пояснял свою мысль: «Потому что их тогда немедленно уносят в другую комнату».
– Сын поэта Вейнберга, Евгений Петрович, сам не любил вспоминать о своей еврейской национальности и не любил, когда о ней напоминал ему кто-нибудь другой. Эту слабость знала за ним моя тетя Александра Петровна Щепкина, при встречах с ним все время была начеку, как бы не допустить оплошности, и в конце концов это-то ее и подвело. Однажды, знакомя с кем-то Вейнберга, она его отрекомендовала: «Позвольте вам представить: Еврей Петрович Вейнберг».
… – Гощу я в Москве у Маргариты. Мария Николаевна еще жива. Однажды я собралась перед каким-то большим праздником к Елисееву. Захожу в комнату Марии Николаевны, спрашиваю, не нужно ли ей чего-нибудь. Мария Николаевна просит зайти по дороге в церковь и подать записочку о здравии. Возвращаюсь домой с покупками. Зачем-то полезла к себе в сумочку. Достаю какую-то бумажку. Что за оказия? Записочка о здравии, написанная рукой Марии Николаевны. Но ведь я помню ясно, как заходила в Страстной монастырь и подала записку. Что же произошло? Наконец догадываюсь. Я по ошибке вместо записки о здравии подала список того, что мне нужно было купить! Воображаю смущение батюшки! Ведь он мог по инерции перескочить с чьей-нибудь записочки на мою и огласить во всяком случае ее начало: «О здравии рабов Божиих Симеона, Петра, Ферапонта, балыка, огурчиков зеленых, икры зернистой… Гм!»
