Владимир Семёнов - Трагедия Цусимы
3 апреля пришел «Eridan», первый пароход из Сайгона, доставивший нам свежую провизию и зелень. Зеленые щи! Оцените-ка это после целого месяца всякой «консервятины», как выражались в кают-компании!.. На том же пароходе прибыли лейтенанты К. и М. и машинист-воздухоплаватель.
Последние двое сидели в Порт-Артуре до самого конца. В качестве больных не были забраны в плен, но эвакуированы в Шанхай на попечение русского правительства. Оправившись от болезней, устремились на вторую эскадру. Рассказывали нехорошие вещи, так что их «просили» (запрещение — было бы в наших обстоятельствах пустым звуком) не особенно распространяться, чтобы не подрывать и без того некрепкого духа.
По их словам, поведение Стесселя было весьма далеко от геройства. Единства, сплоченности не было. Настроение масс, подмеченное мною еще в июле, — недоверие к словам и заверениям «начальства» — только прогрессировало. Со смертью Кондратенко пал последний авторитет. Убеждение, что «начальство» только «отыгрывается» за счет пушечного мяса, что «все равно, не стоит», — росло и ширилось… В последние дни дралось не более 5000 человек, а сдаваться пришло совсем здоровых 23 000… Происходили ужасные сцены — драки, даже убийства, — мотивом которых было: «где ты, подлец, прятался?..»
Действительные защитники фортов, изнуренные голодом, одетые в лохмотья, не могли, придя в город, равнодушно видеть складов обмундирования и продовольствия, приготовленных к сдаче японцам «под оправдательные документы»… Многое было разбито, разграблено… Мимо! Мимо!..
Того же числа Жонкьер на «Descartes» ходил в бухту Натранх (около 20 миль к северу от Камранха) и на следующий день вернулся.
День 5 апреля прошел тихо и спокойно. Погода ровная: днем — свежий бриз, ночью — штиль. Ездил по поручению адмирала к Жонкьеру предупредить его, что завтра собираемся выйти в море для испытания кое-каких, частью исправленных, частью перебранных после долгого похода механизмов.
Оделся соответственно предстоящему визиту. На китель вместо обычного «Владимира» нацепил «Legion d'honneur». С первых слов заявил, что сам напросился на поручение, — хотелось увидеть его, который так сердечно отнесся к нашему крейсеру, гонимому судьбой (тут он меня перебил — «C'est pas la fatalite — c'est de la diplomatic!»), столько оказал дружеских услуг и мне, и другим офицерам «Дианы», и, наконец, ей самой… Хотя и не удалось осуществить — но не по его вине…
(Тут он опять замахал руками — «Pst! pst! si on nous entendrait a Paris…»), наконец, когда я почтительнейше доложил ему о служебной цели моего визита, он, с помощью всего арсенала любезных слов, просил благодарить адмирала за его предупреждение, которого он даже не смел ожидать, так как в военное время мотивы выхода в море — тайна, и если ему ее доверили — он может только гордиться доверием и т. д. К этому он добавил, как бы между слов, что через Натранх имел непосредственные сношения с высшим начальством, и «пока» он руководствуется правилами декларации о нейтралитете, объявленной при начале войны. По его мнению, мы ведем себя строго корректно, и цель его пребывания здесь — охранять территориальные воды Франции, главным образом от японцев, которые уже показали себя в Чемульпо и в Чифу. — «Я сумею сделать! Qu'on tire, qu'on vise meme, sur топ croiseur! Когда я без выстрела вынесу на границу наших территориальных вод французский флаг (les couleurs de la France)!»
Почему я так полюбил этого совсем мне чужого француза и никогда не забуду знакомства с ним, которое, если подсчитать в общей сложности, по хронометру, не превышало нескольких часов беседы?.. Может быть, оттого, что гонимым, отверженным так дорого смело и открыто сказанное слово участия?..
Enchante de vous voir et au plaisir de vous revour, — говорил он, прощаясь со мною. — Но если вам удастся, если… я не хочу загадывать! Тогда — наша декларация, от которой (Dien soit nenit) мы еще не отказались официально, — она воспрянет во всей силе, и ваша «Диана» выйдет на соединение с эскадрой! Vousy reviendrez, mon commandant? Hein?
Pour sur, mon Amiral! — отвечал я, горячо пожимая его руку…
6 апреля, в 8 ч. утра, обоими броненосными отрядами, прихватив из крейсеров «Аврору», вышли в море. Определяли девиацию компасов, немного маневрировали. Истинной целью выхода было — прикрыть отправку в Сайгон транспортов «Киев», «Китай», «Юпитер» и «Князь Горчаков», с которых уже было выбрано все, что возможно, и которые в дальнейшем плавании были бы нам только помехой. Между тем, придя в Сайгон и нагрузившись имевшимися там запасами кардифа, они могли представить собою плавучие базы для наших крейсеров, выходя к этим последним на назначенное рандеву по условной телеграмме. «Кубань», «Терек» и «Урал» были посланы конвоировать транспорты до их подхода к Сайгону, на случай появления японских вспомогательных крейсеров.
7 апреля. Грузили уголь. В 6 1/2 ч. вечера благополучно возвратились «Кубань», «Терек» и «Урал». Неприятеля не видели. Транспорты — в Сайгоне.
8 апреля. Около полудня приехал Жонкьер, крайне смущенный. Объявил, что по требованию французского правительства (союзники!) мы должны немедленно покинуть территориальные воды. Срок — 24 часа… Что делать! — битые всегда виноваты… Если бы под Мукденом был разгромлен Ояма — мы бы жили здесь припеваючи в ожидании прихода Небогатова… Ох, уж этот небогатовский отряд!.. Теперь мы знаем: приказано ждать его присоединения. «Закончить стратегическое развертывание сил» и… — дальше уповать на силы небесные. Не будь этого отряда, мы были бы теперь уже на полпути к Владивостоку с японцами, потерявшими наш след… А кто виноват? — стратеги, не только никогда не слышавшие свиста неприятельского снаряда, но даже пугливо удиравшие от самой возможности попасть в такое положение! Тот же Кладо, который вопиял: «Не спрашивайте Рожественского!.. Посылайте все, что можно!.. Не теряйте ни минуты, иначе будет поздно!.. Там дорог каждый корабль, каждая пушка!..» Так ведь в действительности дорог-то корабль, а не калоша! Дорога пушка, а не «дырка, облитая железом»!.. Горько и обидно не только выписывать, но даже и перечитывать эти строки моего дневника…
Перед отправлением транспортов в Сайгон, ввиду вполне определившейся невероятности возвращения на эскадру г. Кладо, его каюта была отперта, вещи и бумаги, в ней находившиеся, собраны флаг-капитаном, запакованы и сданы для препровождения по адресу через консульство.
— Ну? что я вам говорил? — обратился ко мне по этому поводу лейтенант С. — Вернется? — Не так глуп! А вот — помяните мое слово — сидя на мягком кресле, нас же будет критиковать! Он-то!.. Ну, да это — не важно. Растление — вот что обидно. Слепота общества — за нее стыдно. Я все время в корреспонденции, не теряю связи с Петербургом, знаю всю подноготную… Знаете ли вы, что г. Кладо все свое гражданское мужество проявляет в надежде на воздаяние? Весь его литературный вопль — перепев бирилевского доклада от октября (или ноября) месяца 1904 года! Доклада, в котором наш «боевой» адмирал (где только он воевал?) доказывает полную возможность и даже необходимость посылки нам в подкрепление всякой рухляди… Это ничего, что Клало сейчас в оппозиции. Это оппозиция не по существу дела, а личная. Свалят Авелана, посадят на его место Бирилева — тут-то Кладо и расцветет! Наверстает все протори и убытки… А «там-то» сбесились! — «почетный кортик»! Ха-ха-ха!..
