Борис Пастернак - Чрез лихолетие эпохи… Письма 1922–1936 годов
Я не о возвращении говорила, о гощении. Ведь это разное: «можно к вам в гости» и «можно к вам жить». Не хочу терять своей прекрасной, моей во всем исконной, позиции гостя, т. е. одного против (хотя бы полупротив!) всех, очеса и ушеса разверзающей – чужести!
На вчерашнее письмо и книгу С. отозвалась листочком, – с тобой не боюсь гипербол! – что-то похожее на один из пластов кожи. Сердечной. Борис! Борис! Скорей в Царствие небесное, где ни кож, ни сердец.
Асеев будет писать? Любопытно. Рада. У меня холод по спине от его фамилии, стальной. Почему не Алексеев? Боль<ше> бы свет<а>. А это звук ножа по стеклу. Читаю Конармию Бабеля, хочется сказать слова 3-летней – когда-то! – Али: «Кто тебе так глаза перевернул?» Какой романтизм ненависти! Если ксендз, так уж непременно лифчики прихожанок. Единств<енное> мил<ое> место в книге когда с ним говорят молодцы и красавцы начдивы: «Паршивенький какой». Умилительно. А правда, так паршив, как встает? Еще хорош один старый генерал, не жел<ающий> сдаться. Захлебывание зверствами и уродст<вами>. Маяковского передернуло от твоих червей, а что он сказал на сценку над мертвым поляком. Всё ли нужно писать, даже бывшее? И не лучше ли об ином помолчать.
Читаю сейчас одного за другим современных французов-прозаиков. И знаешь вывод: des frais pour rien[133]. Между кровавостью Б<ернаноса> <оборвано>
Письмо 136
<втор. пол. ноября 1927 г.>
Цветаева – Пастернаку
Борис! Я бы хотела еще раз родиться, чтобы всее! <подчеркнуто дважды> сказать.
Псевдосвобода океана.
Листья я чувствую менее связанными, чем волны: поступившись передвижением, они раз навсегда вольны во всем. Волны: теш<атся> на привязи. Или же: кто-то волнуется волнами, они следствие чьего-то волнения. Их как таковых нету. Та́к американка, стремимая Капиталом. Я же, Борис, лист.
Письмо 137
<ок. 30 ноября 1927 г.>
Цветаева – Пастернаку
Родной Борис, а вот ист<ория> соб<лазна>. Он идет издалека, родина его Москва моих 15 лет. Это была самая красивая из всех моих соучениц всех моих гимназий, красивая до тоски. Она была младше меня на класс, и я все<гда> люб<овалась> ею в коридоре. За год ежедневных встреч ест<ественно> не сказала с ней ни слова. – 1917 г. Павлик Антокольский. Его друг: ее брат. 1917 г. – 1918 г. Хождения / Дарение – мне – друга и меня – другу. Сперва неудачное – год прошел – удачное слишком. В моем – когда-нибудь! – полном собрании сочинений прочтешь, лучше не скажу. Пока же: бездушие при всей видимости души. 1918–1919 г. Л<юбовь>. Обида. (Облак<а> на экране.) 1925 г. Париж. 3 дня как приехала. Письмо на «Последние Новости», пересланное мне. – «Марина! Вы меня, наверное, не помните. Я – [та Вера Завадская] когда-то училась с Вами в гимназии, Вы мне нравились, но я Вас боялась», etc. Отвечаю. Еще. Еще. Очень больна, [лечится]. Встреч за 2 года 9. Раз я у нее, в узе<нькой> квартирке П<орт> д<е> П<асси>, на фоне мещанской мебели, в сжатости, с вес<елой> красивой мате<рью>. 2 раза этим летом у нее в S.Y. в санатории. Бес<еды> о литературе, противуест<ественные> над бездной тех писем. О том, о сем. 1927 г. [Неожиданный стук] в дверь. Я только что встала с постели и неделя как отрастаю (брилась 7 раз!) / 1927 г. месяц назад. Сон о том, о котором не думала ни разу с отъезда из России. Увер<енность>: нынче от нее письмо. 1 час дня. Стук в дверь. Дама. Я: «Сал<омея>! Вот радость! Пройдемте, по<жалуйста>, в мою комнату. – А где Ваша комната?» Глухой низкий голос. Письмо! Мех, жаркие щеки, еле дышит, ибо с вокзала к нам в гору и еще лестница, а у нее – вид<ишь> рис<унок> – от двух легких один тончайший внизу полусерп. Всё съедено. Шахм<аты>, гост<и>, завтр<ак>, улы<бка> Му<ру>. Реш<аем> вместе погулять. Но – сама наша прямая улица чуть-чуть подымается. Перевоплощ<аюсь>, задых<аемся> совместно. Назад, с тоской предст<авляя> лестницу (один этаж!). И, еле войдя: «Теперь, можно, я лягу». Лежит на моем крохотном мышином диване красивая, молодая (32 лет не дашь ни за что – 22, 23 года). Молчит. Смотрит. Хочу с раб<отой> на стул, остан<авливает> гол<овой>, век<ами>, соб<ой>. Сажусь. Волей всего, что в комнате, беру за руку. Волей руки в руке (одн<а> в руке, друг<ая> на волосах) клоню<сь>, в мозгу «Мириады». И в полн<ом> сознании [преступления] творимого – в его очаг. В полн<ом> сознании.
Борис! 2 года любви к брату <над строкой: моей (Москва!)>. 2 года любви [ко мне] ее. О, как по-иному, чем ин<ые>, сопротивлялся этот рот. И с каким стыдом подд<ался>. Мой первый настоящий поцелуй. И, м.б., его жел<ание>. Борис, я целовала смерть. В одном будь вним<ателен>: мысль о ней – о ее, сейчас, стыде и блаж<енстве> – мысль о себе, о моем сейчас преступлении – я ничего не ощутила, это был са<мый> отвлеч<енный> п<оцелуй> из всех, чистый знак – [чего? – сочувствия, жалости]. Желание от лица жизни вознаградить за всё. Просто жизнь целовала смерть. Я была жизнь.
В ванной, с зубной щеткой в руке (ведь сейчас поз<овет> Мур!) остановилась: при чем зубы? Дело не в зубах: «Звезды до-олго горят там в тиши». Весь день до позднего вечера – <4 сл. нрзбр.> – физ<ически> жгло весь пищевод.
Борис, каждый поцелуй должен бы быть таков<ым>, не на жизнь, а на смерть, в полном сознании цены и платы.
Борис, можно так? Нужно так?
Если ты мне скажешь: «раз ты можешь спрашивать»… я тебе отв<ечу>: «о все спрашив<ают>, всегда, только скоты не …»
Умирающая, хуже – прокаженная, а у меня – дети. Преступление в полн<ом> составе. Но – ведь ее никто, ни один – не счит<ая> люб<ви> прокаж<енного> – не осмел<ился> в р<от>. Вывод: ей быть целованной либо прокаженным, либо – ценой лжи. Никто в полн<ом> сознании, хот<я> бы не зн<аю> к<ак> влюбл<ен> (я – совсем нет, всё ушло на брата, в брате вся пор<ция> исчерпа<лась>). Никто – жизнь. Никто – правда. Либо см<ерть>, либо ложь. Я это ощутила долгом, (правды, да) неминуем<остью> д<анного> час<а> и мест<а>. О ней не зна<ла> нич<его>. Должно быть, почти мучила.
Объясн<и> мн<е> дел<ьно>, в л<юбви>, с л<юбовью> и ж<изнью>. Я ч<его>-т<о> не пон<имаю>.
* * *А вот семейное. Неда<вно> бы<ла> ок<азия> в Берлин, впроче<м>, хот<ела> тебе пи<сать> их опас<ения>. Кстати, у тебя в Мюнхене – п<лемянник> и<ли> п<лемянница>? Важно.
Письмо 138
