Анатолий Краснопольский - Я прошу тебя возвратиться
Я добавляю:
- И с точки зрения температуры мира.
Киоскер замешкался:
- Я, знаете, еще мальчишкой, в тридцать девятом, продавал газеты в киоске. Помню одну газету. - Тут он пропал в глубине будки, распахнул боковую дверь и вышел ко мне. - Вы случайно не на Саур-Могилу путь держите? Жаль. Это якобы вторая Курская дуга. Taм земля пополам с осколками. Каждый, кто приходит туда, уносит с собой один осколок. Тридцать лет прошло, тридцать лет оттуда увозят по белу свету эти сувениры смерти, а они все есть и есть.
Он стоял передо мной, тщедушный человек в потертом пиджаке, но почему-то при широченном модном галстуке. А вместо правой руки - протез, коим он наловчился искусно выталкивать газеты.
"Икарус" ласково зарычал. Спрашиваю, долго еще ехать.
- "Неделю" прочитаете и окажетесь на месте, - сказал сосед с толстым портфелем на коленях и уткнулся длинным носом в окно.
А мне и нужен такой неразговорчивый попутчик.
Сейчас мне вообще никто не нужен, потому что я продолжаю путь к тебе. Когда я был маленьким, ты часто устраивал поездки по этим дорогам. Тогда, перед войной, асфальт казался чудом цивилизации. Ты использовал ею наилучшим образом. В воскресенье мы поднимались в четыре утра, и единственная в твоей больнице "эмка" уносила пас то в Донецк, то в Артемовск, то в Копстаптпновку. Ты водил нас с мамой по каким-то спецмагазинам, скупал какую-то медицинскую аппаратуру, чтобы в споей больнице открыть рентгеновский кабинет.
Я запомнил эти асфальтированные трассы спокойными, летящими под жарким донецким солнцем. По обочпнам живой дымкой лежали ковыли. Иногда ты просил остановить машину, выпрыгивал из кабины и, отбежав несколько метров, вскидывал ружье. В этих местах тогда водились жирные дрофы и юркие куропатки. Теперь птица ушла. Загрохотали по горячему асфальту Донбасса многотонные тягачи, высокие холодильники, тяжеловесные автокраны. Загремел машинный век, угнал зверье в страхе за дымный горизонт.
- Что же вы, наши наследники, так безалаберны? - слышится снова твой голос. - Молчишь. Тебе нечего ответить. А ведь это касается тебя, майор медицинской службы.
Касается, да. И наверняка касается Евсеича. Помнишь усача из Коммунарска? Почему-то и ему не спалось в вагоне.
А среди мощного потока моторов бегут машины, жадно выискивая новые пути через тридцать лет. Я бы назвал их службой "Память" и выдавал бы сыновьям обязательные путевки для посещения затерявшихся в просторах земли обелисков. А было тебе в этот момент страшно? Нет, тебе никогда не было страшно. Ты писал:
"Сегодня группа головорезов прорвалась прямо к нашим палаткам. Отбили. Стреляли даже раненые!.." Это была твоя последняя открытка. И строчки спокойные, ровные, словно ты их писал в своем кабинете, сидя за столом.
А на самом деле написана она была где-то здесь, в самом пекле, в этих теперь тихих местах, куда сегодня песет меня новенький комфортабельный автобус. А тогда, в сорок первом, твоя санитарная машина, похожая на теперешние маршрутные такси, надрывно визжала, едва поспевая за потоком боевой техники, уходящей на иосток. Слабепт.кая "санитарка", в ней и военного-то было разве что зеленый цвет. Защитный цвет. Разворачивались "хейнкели" и "фокке-вульфы", коршунами снижались, завидя, как добычу, красные кресты на бортах твоей верной подруги. Сиреной ревело небо, и ты приказывал укрываться в воронках и кюветах вдоль разгоряченного ассЬальта. Взрыв: один, другой. Вопреки страху ты приподнимал голову и видел: стоит зеленая "санптарка" целехонькая. "А что, сволочи, поживились? - цедил ты сквозь зубы, глядя в умолкающее небо. - И не надейтесь!" Для тебя фанерная "санитарка" тогда была самой неприступной крепостью. Может, это было как раз чут, у самого террикона, где сейчас плавно затормозил мой автобус? Теперь здесь вырос новый шахтерский город. Автобус делает остановку. Выходят и входят люди.
Я снова летящая под солпцем дорога. Пирамида террикона остается справа, и, вытягиваясь в линию, поплыли в размытых звенящих стеклах белостенные корпуса.
За крутым попоротом шахта. Автобус огибает ее, словно делает почетный круг.
Я помню, однажды ты вернулся домой весь в угольной пылп. Мама, отступив на пороге, растерянно оглядывала тебя, твои руки, сегодня оказавшиеся вдруг в черной паутине, твою всегда белоснежную сорочку, сегодня в темных полосках. Ты сделал попытку улыбнуться.
- Шахту проверяли. Меня в комиссию включили, - говорил ты, стараясь развеять мамино удивление.
Потом вы с мамой пели только что появившуюся песню "Вышел в степь донецкую парень молодой". Да не пелось в тот вечер. Ты, помню, взял маму за плечи, привлек к себе, с тихой печалью сказал:
- Трудно добывается солнечный камень.
Я сидел напротив вас, по-турецки скрестив ноги с острыми коленками, похожими на узлы, и мои глаза задавали тебе вопрос: почему трудно?
- Сегодня четверых привалило пластом. Эти люди больше никогда не встанут на ноги.
Почему?
- У них поврежден спинной мозг, - ответил ты мне как взрослому, словно уже тогда я должен был понять то, с чем неминуемо предстоит мне столкнуться в жизни.
Мы долго молчали. Мама неслышно убирала со стола посуду. Л утром над черной землей плыло рыдание гудков. Но снова и снова эти же гудки вели горняков в забой. Тогда еще не было угольных комбайнов. Зато много было "спинальных" больных. Но это был твой Донбасс.
Отчаянный, пропитанный густой пылью и навеки родной. И сейчас, глядя в окно автобуса, я собираюсь с силами, чтобы вспомнить: не из этой ли шахты возвратился ты л тот далекий день? Теперь эта тахта не действует. Вокруг, вижу, мокнут под серым снегом какие-то балки, шпалы, сваренные крест-накрост рельсы. Снег перемешан с угольной пыльцой, и небо от этого кажется янтарным, а еще зловещим. А шахта как уснувший вулкан, как памятник тем, неспасенным... Автобус плывет по шахтерскому поселку, через площадь, топмозит. Может, тогда, в сорок первом, вот здесь останавливалась твоя "санитарка", чтобы, передохнув, снова двинуться в путь. И на тебя, военврача второго ранга, глядели все понимающие люди. Ты искал в их глазах терпение, преданность. Ты обещал им вернуться. Они тебе верили, провожая на восток, туда, к Сталинграду. Ты махал им нл прощанье рукой, и твоя "санитарка" бежала по этой вот самой дороге. Мы с Анной дотошно изучали карту здешних мест и рассчитали, что теперь совсем скоро...
- Она знает, куда ты отправился?
Анна все знает. Теперь мы видимся чаще. В своем форменном пальто цвета вечернего неба она появляется в госпитале сразу после очередного полета.
- У вас все спокойно? - задает она один и тот же вопрос.
- У нас не бывает спокойно, - говорю я.
