Елена Чумаева - В районной больничке рядом с Москвой
— Алла, я сейчас пойду ненадолго к Людмиле в операционную, чай попью, а то голова что-то не очень, — говорю, будто спрашиваю разрешение. Самой противно, но этот тон при разговоре с Аллой возникает сам собой, и нет возможности от него отделаться.
— Ладно, идите. Я пока в обороне побуду — так Алла мыслит работу с больными.
В ординаторской с наслаждением переодеваюсь в запасной халат; операционный костюм на спине и на сидячем месте насквозь мокр от пота. Жаль, что в отделении нет душа, хорошо бы сейчас постоять под водой...
Пошарила в общем шкафу, нашла кем-то оставленную неполную пачку печенья и кулек леденцов. Не густо, но хоть что-то! Свою еду дома забыла, а с пустыми руками к Людке идти — совсем наглость получается. С кружкой в одной руке и с закуской к чаю — в другой захожу в кухонный закуток. За столом рядом с Людой уже кто-то сидит в белом халате.
— О, Оль, привет, заходи! — приглашает меня знакомый врач.
Специальность у него, не к столу будет сказано, — патологоанатом. За его спиной Людка делает мне знаки: “Не виноватая я, он сам пришел”.
— Привет, Константин Петрович. Что это ты к нам вдруг?
— Да надоело: дом—работа, работа—дом. Вот решил заглянуть к любимым девушкам (у него таких любимых — в каждом отделении, несмотря на солидный возраст). Я, между прочим, не с пустыми руками.
На столе стояла раскрытая коробка конфет. Честно говоря, сейчас бы картошечки с тушенкой. Как все-таки человек зависим от своего желудка: всего-то ничего времени прошло с того часа, когда казалось, что жизнь кончается, а уже меню требуется.
— Лучше бы колбасы принес, — озвучивает мои мысли прямолинейная Людмила.
— А у вас разве нет? — с недоверием вопрошает наш гость.
— Да какое там! Чуть из самих колбасу не сделали, — и Люда в красках рассказывает ему нашу эпопею.
— Ну, девки, просто беспредел какой-то, — искренне удивляется Константин Петрович, выпивая третью чашку чая со своими конфетами.
Слушая Людмилу, я уже по-другому вижу всю ситуацию. Как я могла допустить, чтобы сняли ребенка со стола? С болтающимся на одной ниточке глазом (пусть даже с его остатками)? А вдруг по дороге ребенку станет совсем плохо? Ну, ладно, отец мальчика ничего этого не понимает, но я-то?! А вдруг станет так плохо, что хуже некуда? Меня точно посадят. Что ж я такая дура, вечно куда-нибудь вляпаюсь! Сразу отправила бы мальчика в Москву и никаких проблем. А теперь только сухари сушить.
— Оль, ты чего чай-то не пьешь? Смотри, у меня сухарики с сахаром, — добрая душа Люда отвлеклась от Константина Петровича.
“Как раз в тему”.
— Спасибо за сухари, Люд. Мой рацион.
— Да ешь, сколько хочешь, — скупердяйством Людка никогда не страдала.
Мы втроем дружно налегли на чай. В возникшей тишине послышались четкие тяжелые шаги. Сомнений не было — к нам идет Алла.
Константин Петрович торопливо одернул на себе халат, выпрямился на стуле. Людмила сгребла пустые фантики со стола и быстренько выбросила их в мусорную корзину. Я же мысленно уже сидела в Бутырке, поэтому Алла мне была не страшна.
— Чай пьете? — грозный голос все же заставил и меня подобраться. — А в приемном, между прочим, вас уже полчаса ждут.
— Что ж ты, Алла, раньше не сказала? Я ведь предупреждала, где буду, — справедливо возмутилась я в ответ.
— Занята была, вашим же больным капли капала, — парировала Алла.
— Хорошо, скажи, кто ждет?
— Да бомжа привезли, подрался с кем-то, глаз и разбили, — объяснила Алла уже миролюбиво, поскольку верная Людка успела и конфет ей подсунуть, и чаю налить.
— Не люблю бомжей, — задумчиво проговорил Константин Петрович.
— А вам-то какая разница? — усмехнулась Алла.
— Кожа у них задубевшая, режется тяжело.
Людка поперхнулась чаем:
— Ну не за столом же, Константин Петрович!
— А что такого? Я смотрел передачу одну про бомжей в Европе, так им там и крем, и шампунь, и много чего бесплатно выдают. Так что они чистенькие на стол поступают.
— Да, наверное, хорошо быть бомжом в Европе, — мечтательно и тоже серьезно сказала Алла и повернулась в мою сторону. — А вы что сидите, Ольга Павловна? Вас ждут!
“Тюрьма меня ждет”, — мрачно подумала я, однако встала и молча пошла в приемную. Объяснять что-то про субординацию Алле не было ни сил, ни смысла.
В приемной на кушетке, покрытой несвежей серой простыней, одиноко сидел заросший щетиной мужичок, небольшого росточка и неопределенного возраста. Он держался двумя руками за голову, покачивался из стороны в сторону и монотонно мычал. На месте одного глаза у него был набухший синяк черно-фиолетового цвета величиной с хорошую сливу. Волосы грязные, нестриженные, с одного бока в засохшей крови. Одежонка засаленная, вонючая.
— Что ж вы его не переодели? — обращаюсь к нянечке приемного отделения — единственной, кого здесь вижу. Врачи “скорой” доставили больного и уехали.
— Так неизвестно: покладут его или нет.
Конечно, все больные для врача должны быть равны, но не могу подавить у себя чувство брезгливости. Надеваю резиновые перчатки, которые, как водится, на два размера больше. Подхожу к продолжающему мычать мужчине на расстояние вытянутой руки — не ближе! — и пытаюсь приподнять раздувшееся верхнее веко, чтобы оценить состояние самого глаза.
— Эй, поосторожней! — вскрикивает пациент и своей грязной рукой отталкивает мою руку. С ужасом думаю, сколько теперь заразы на рукаве моего халата, и невольно проникаюсь злостью к этому несчастному. Свирепо зову подмогу:
— Нянечка, помогите. Подержите пациенту руки, пока я его буду смотреть.
— Не-не, я сам, — пугается насилия бомж.
Уточняю:
— Руками махать, ругаться, плеваться не будете?
— Ни в коем рази!
— Ладно, возьмитесь руками за коленки…
Я-то хотела предложить ему обычную в таких случаях уловку: когда человек держит сам себя за коленки, ему, вроде как, ему легче терпеть боль. Но не успела я закончить предложение, как бомж схватил за колени меня (!).
— Что вы делаете! — почти задыхаясь от возмущения, закричала я.
— Так это… Вы ж сами...
— Дурак стоеросовый! Твои коленки! — я уже не выбирала выражений.
Придется мыться в операционной у Людки в раковине. Нянечка просто заходилась от хохота:
— Ну, насмешили! Работать-то будете?
Молча, не обращая абсолютно никакого внимания на вскрики и постанывания бомжа, грубо, металлическими инструментами приподнимаю наконец верхнее веко и вижу совершенно целый глаз, спрашиваю сердито.
— Меня видно?
— Да, доктор, вижу, — пациент пытается уластить меня.
Кровоточащая ссадина на веке неглубока, можно, конечно, наложить два-три шва. Но… усталость, злость, желание поскорее отмыться — все это оказалось выше так называемого врачебного долга. “Помажу зеленкой, пластырем заклею, и заживет как на собаке”, — с раздражением на саму себя за эту свою слабость подумала я. Быстренько проделав несложную процедуру, вновь зову нянечку:
