Николай Карабчевский - Что глаза мои видели. Том 1. В детстве
При своем бешенном нраве и педантичной требовательности по службе, он «порол матросов нещадно», офицеров же сажал за малейшее упущение под арест, причем изругивал неистово.
В Николаев он вернулся адмиралом, только что выпущенным в отставку, «с мундиром и пенсией».
Вместе с адмиралом приехал с Дуная и его бывший денщик и вместе повар, Федор Хохлов, получивший к тому времени также «чистую».
Он был помоложе Александра Дмитриевича, но странно походил на него всем внешним обличием своим. Немного пониже его ростом, своею походкою на растопыренных слегка ногах, словно в ожидании качки, круто закрученным хохолком волос над самым лбом и серо-оловянными глазами, как будто никуда не глядящими, он был вылитый портрет самого адмирала. Только волосы на его усах и бачках темнели еще своею естественною чернотой, а не были густо, иссиня-черно, нафабрены, как у адмирала.
Александр Дмитриевич звал его «Федей» и Федя, казалось, был весьма ему предан. Он был единственной прислугой адмирала; никто больше «не допускался» к нему ни для каких услуг. Федя убирал его три комнаты, «ходил» за ним и готовил ему обед, который подавался, минута в минуту, в 12 часов «по адмиральской пушке».
Вставал адмирал «с петухами», очень рано и ложился спать «с курами», также рано.
Каждое утро он «заходил в церковь перекрестить лоб», а по воскресеньям и праздникам отстаивал и утреню и обедню в адмиралтейском соборе, причем стоял в алтаре и нередко делал замечания священнослужителям, если усматривал какие-либо непорядки.
Он придавал большое значение «моциону» и много ходил, гуляя всегда по одной и той же аллее на бульваре или по «бульварчику» перед нашим домом. Если какой-нибудь встречный матрос не отдавал ему во время «чести», или не сторонился на его дороге, он без церемонии пускал в него палкой, или зонтиком, и изругивал его, как последнего.
Одевался он всегда очень легко и своеобразно. Поверх отставного сюртука (без погон) летом он надевал люстриновую темно-серую пелеринку, а зимой в рукава холодную «Николаевскую шинель», без мехового воротника. На голове у него всегда была форменная фуражка старинного образца, с кокардой.
По части гигиены у него была своя формула, которую он любил всем внушать: «держи ноги в тепле, голову в холоде, а брюхо в голоде».
За четверть часа до обеда адмирал обязательно бывал уже у себя. Летом у него было занятие, которому он предавался со страстью: он избивал мух своим носовым платком и добивался того, что в его спальне не было ни одной мухи.
После обеда Федор закрывал наружные ставни адмиральского флигеля; это обозначало, что адмирал будет отдыхать.
Часов около трех тот же Федя появлялся с кипящим самоваром, ставил его на крыльце у входа во флигель, раскрывал наружные ставни, а затем входил с самоваром в адмиральские покои.
В начал пятого часа адмирал снова отправлялся на бульвар, где к этому времени на «адмиральской площадке» собирался целый синклит отставных моряков.
Бульвар тянулся вдоль реки Ингула, по которому сновали суда, по направлению к адмиралтейству и обратно. Паровые суда и суденышки, их командиры и вся команда подвергались самой беспощадной критике зорких наблюдателей. Все никуда не годилось: командиры «приставать не умели», матросы «гребли как бабы», а «паруса ставили, как прачки развешивают белье», офицеры — шаркуны и фанфароны.
Величайшее торжество наступало на «адмиральской площадке», когда удавалось наблюсти хотя бы самую легкую «аварию», а уж если пароход неуклюже врезывался колесом в пристань и колесо трещало, то оживленным пересудам не бывало конца.
Все эти отставные капитаны первого ранга и адмиралы обязательно носили форму, им присвоенную, и в случае манкировки молодыми офицерами в отдании им чести, тут же распекали их громогласно, не стесняясь присутствием дам.
Наблюдая, по-видимому, вполне добрые отношения адмирала к его «Феде», я начинал сомневаться, точно ли Александр Дмитриевич был таким зверем на службе, каким его расписывали.
Познакомившись ближе с Федором, который не тяготился моей болтовней, я стал расспрашивать его о прежней службе, о том, где он побывал и каково было его начальство.
Вначале он видимо отмалчивался, ограничиваясь короткими фразами, вроде: «ничего, служили», или «всего видали».
Но однажды, когда я заговорил об адмирале и о том, что он был, как говорят, зверем на службе, Федор обмолвился: «шкур много со спин спустил, что и говорить», и тут же прибавил — «ничего, вторые наросли»!
Но я не отставал, хотелось знать: неужели он и его, Федю, с которым теперь так ласков, тоже наказывал?
Федор помялся, а затем, побагровев, признался, что тоже «получил линьков не мало», и тут же прибавил: «да, ведь, он бешенный, что с него спрашивать…» Еще он обмолвился, что особенно жестоко его наказал адмирал однажды, когда они стояли с судном в Феодосии за то, что он пошел без спроса готовить к купцу на свадьбу и к утру был не в порядке. С тех пор, прибавил Федор, «в погоду всю спину ломит».
Меня всего трясло при этом рассказе и я, волнуясь, спросил его: «как же вы остались у него служить»?
— А чего не служить. Теперь я вольный, теперь не смеет… Да и он обошелся, тоже привык…. Жалованье аккуратно платит, — объяснил мне Федор.
Что Александр Дмитриевич был действительно «бешенный», этому были и явные доказательства.
Раз, когда мы с сестрой уже подросли и обедали в «большом доме», при нас разыгралась такая сцена.
К обеду, по какому-то торжественному случаю, был приглашен Александр Дмитриевич и кое-кто из родственников. О чем шла за обедом у «больших» речь, разумеется не помню, но было шумно, о чем-то спорили, все, как мне казалось, нападали на Александра Дмитриевича, а он с ними не соглашался.
Вдруг он, весь побагровев, вскочил из-за стола, с шумом отодвинул стул, кинулся к выходной двери и сильно хлопнул ею за собой.
Все остолбенели, а бабушка ему вслед пустила: «головой»!
После обеда мама, очень взволнованная, заходила к нему и говорила потом, что застала его лежащим в постели с холодным компрессом на голове.
На другой день он ходил к бабушке «просить прощения» и, говорили, становился перед нею даже на колени.
От приливов к голове он избавлялся только «фонтанелями», которые ему цирюльник Иван Федорович — армянин открывал то на одной руке, то на другой. Лекарской операцией перевязки «фонтанелей» заведывал неизменный Федя.
Александр Дмитриевич терпеть не мог докторов и никогда к ним не обращался.
Когда бабушка стала прихварывать, она завела «домашнего врача», славившегося в то время в Николаеве морского врача, Антона Доминиковича Миштольда. Старик Мазюкевич, который «по- родственному» лечил раньше нас всех, к тому времени уже умер.
