Алексей Салтыков - Путешествие в Персию
На дворе, возле комнат маленького Мирзы, стояла оседланная для него лошадь, для катанья по двору. Мы вошли я сели с Графом в приемной горнице; но Мирза Масуд, министр иностранных дел, нс садился, равно как и еще два или три Персиянина, тут же находившиеся.
Маленький Шахзадэ сидел на полу, но сверх ковров под ним разостлана была кашемирская шаль, а за спиной у него были две огромные круглые подушки из розовой кисеи. На черной его шапке был прицеплен алмазный знак отличия царской породы. Волосы у него длинные и крашеные темно-рыжим цветом, лице бледное, черты незначительные, еще не сформировавшиеся. На нем был род кацавейки из шали на меху (то есть шубейки). Он приложил правую руку к шапке. Граф Симонич спросил его чрез переводчика о здоровье, но он ничего не отвечал. Тогда Граф Симонич спросил его, чем он занимается; он отвечал, что не знает. Видя, что Шахзадэ неразговорчив, мы попросили у него позволения удалиться. Вдруг он начал довольно живо что-то говорить, прикладывая руку к шапке; потом спросил нас, поедем ли мы верхом. Мы отвечали, что поедем. И я также поеду, — сказал он. Мы удалились.
Когда по-Персидски спрашивают о здоровье, то говорят: демаги гиума чог есть? Это обыкновенный вопрос учтивости и приветствия, по точному словесному переводу, значит: нос ваш толст ли? — как будто средоточие здоровья находится в носу. Сколько однако же я ни расспрашивал, но не мот добиться, почему здесь так выражаются.
На днях я ходил к Гаджи-Мирзе-Агасси, первому министру Шаха. Надо сказать, что оп страстный охотник до пушек; теперь под его надзором льют несколько пушек огромного размера, которыми, по его словам, если поможет Бот, намерен на будущий год взять Герат. Впрочем, он говорит, что и теперь бы ничего не было легче взять Герат, что это ничего бы не стоило, — чистые пустяки; да так — не хотели. (Шах и он только что на днях возвратились из несчастной экспедиции.) Гаджи-Мирза-Агасси хочет, чтоб и похоронили его в той самой яме, где льют его огромные пушки. Не смотря на этот воинственнный дух, он дервиш секты Суфи. Говорят, что главное правило этой секты состоит в том, что всякое деяние позволено, как бы оно ни было сделано, потому что всему можно найдти оправдания. Я забыл сказать, что когда я спросил его, толст ли у него нос, к удивлению моему, он сказал, что нет, что нос у него высох и перегорел от грусти (чего я однако ж не заметил), что одним словом, он уже стар и хвор.
Он Татарского происхождения, родина его Эривань. Сперва он был, как ученый дервиш, учителем Магомет-Мирзы, ныне царствующего Магомет-Шаха. Говорят, что Его Величество имеет к нему неограниченную доверенность, и что все дела государства в его руках. Но общие отзывы об нем не лестны; вероятно, он и стоит этого, если в самом деле принадлежит к секте, которая поставляет за правило не иметь правил. Он, по-видимому, терпеть не может Англичан, или по крайней мере считает приличным, Бог знает зачем, всегда бранить их при нас самыми непристойными словами, без сомнения, думая тем угодить Русским. Я несколько раз имел удовольствие быть у него, и всегда он заводил речь об Англичанах, совсем не кстати осыпал их проклятиями, и повторял, что Персияне их нисколько не боятся, и что он считает их менее, нежели ничем, что если однако они возьмут Персию, так что ж? — он тогда поедет в Россию, хоть например в Кизляр (он других Русских городов, сколько я мог заметить, не знает, кроме Тифлиса, Кизляра и Петербурга); Москов-Падишах даст ему там уголок, и верно уж положит тысяч двенадцать рублей в год (1,000 туманов); ему этого довольно и он будет благословлять Государя. В этом роде он мелет без остановки пронзительным, резким голосом, то вздымая брови, то сморщив нос, то пожимая плечами и постукивая клюкой; слушая его, трудно воздержаться от смеха. Иногда оп заносит страшную дичь об артиллерии и о подвигах в Герате, или пускается в рассуждение о географии, рассказывает, что Персия состоит из семи царств, соединенных под один скипетр, в числе которых считает Армению и Грузию; что теперь такая дружба между Ираном и Московиею или Россиею, что уж это составляет одно, и Шахчи и Урус Падиша ни что иное, как родные братья; а он одинаково служит обоим, и предан всей душой, и готов положить голову за обоих Падишахов.
В комнате, которую я покуда занимаю в доме посольства, есть клавикорды, совершенно испорченные, принадлежавшие Г. Симоничу, и которые он оставил нашему доктору Капгеру. Дезертир, Поляк, поправляет их, но мало надежды; однако можно извлекать из них хотя несколько звуков. Доктор играет уже один минорный вальс несмотря на страшные диссонансы, знакомые звуки проникают в сердце и пробуждают желание возвратиться в Европу.
Во время вечера, 60 дезертиров, собранных здесь старанием храброго Капитана Альбранта, и которому поручено вывести их из Персии, собираются обыкновенно на крыше или террасе с фонарями, и поют хором Русские песни с бубнами и рожком. Добрый и отличный Капитан Альбрант взойдет к ним, заговорит о России, о возврате на родину, прослезится вместе с ними, и я не могу не плакать, прислушиваясь к заунывному дружному хору родных песен, столь знакомых душ. Меня томят мысли, что близкие мои, может быть, грустят, может быть, нездоровы; ни бы успокаивать, развлекать их своим участием; а я здесь вдали живу для одного рассеяния самого себя.
На днях, может быть завтра, будет сюда консул в Ряште, Г. Ходзько, говорят, очень умный человек. Он едет сюда по делам, для свидания с Полковником Дюгамелем.
Я встретил недавно на улице едущего верхом Мирзу Абул-Гассан-Хана, бывшего в 1816 году послом в С.-Петербурге. За ним шли пешком два Негра и много Персиян. Эта встреча припомнила мне самую давнюю старину. Мы остановились и обменяли несколько комплиментов по-Английски. Он мастер на комплименты: на днях он сказал Шаху, что регулярная Персидская гвардия (похожая на толпу оборванных нищих) несравненно превосходнее и красивее Русской гвардии, и поклялся, что Лондонский арсенал не может сравниться с Тегеранским, где, между нами будь сказано, только три пушки и несколько сломанных ружей.
Я описывал меньшого сына Магомет-Шаха, но о старшем, Валиат, то есть наследнике престола, Насер-Эддин-Мирз, кажется, еще не упоминал. Я представлялся ему в Тавриз. Валиат сидел на Европейских креслах, в халате слишком длинном для него, из желтой шали, с отличным рисунком. На его шапке блистало бриллиантовое перо, грудь его украшена была орденом Св. Андрея Первозванного на богатой бриллиантовой цепи, пожалованным ему недавно, вместе с означенным бриллиантовым пером, Государем Императором, при встрече в Эривани с Его Императорским Величеством. Он гордо кивнул нам головой и громко сказал по-Татарски: добро пожаловать! — Я был с Полковником Дюгамелем и переводчиком нашего Тавризского консульства Мирзой-Али-Экберан. Когда мы вошли, Его Высочество сидел к нам боком на другом конце залы, у окна огромного размера. При нем стояло несколько царедворцев. Против него сидел, также на креслах, его наставник, с довольно невзрачною наружностью, однако же, говорят, ученый человек. Он, кажется, играл роль суфлера, тихонько подсказывая Балиату приветы и ответы. По левую сторону двери стоял маленький сын Агалар-Хана, почетного Армянина, ровесник и приятель Балиата, которому не более 9 или 10 лет; впрочем в Персии не заботятся считать года. Наследник довольно хорош собой, умная наружность и нежный цвет лица, хотя довольно смуглый, глаза большие в черные, нос орлиный, и вообще в чертах его заметно более Армянского, нежели Персидского или Татарского. Свет не ярко обрисовывал его, в мы сидели слишком далеко, чтоб удостовериться, были ли насурмлены его ресницы и брови, необыкновенно черные. Он живет еще в гареме, где сестры и тетки, вероятно, раскрашивают его на свой вкус. Длинные волосы его были красны, как огонь.
