Эрнст Юнгер - Сады и дороги. Дневник
Постепенное улучшение. В «Мраморных утесах» я, пока временно, заменил название «гадюк-медянок» на «пиковых гадюк», что в зоологическом отношении более двусмысленно. Еще я допускаю, что на мраморных утесах могут обитать коршуны. Наконец, следует осведомиться о породах крупных собак, чтобы достаточно точно изобразить борьбу во время травли. Встреча собак со змеями видится мне как столкновение крови с одной из ее квинтэссенций — ядом.
После полудня с Фридрихом Георгом в Моормюле, где мы за чашкой кофе брали у шофера уроки вождения, после этого — в Хеессель и по узким проселкам — в леса вокруг Колсхорна. У одного перекрестка мы залюбовались старым дорожным указателем из дубового дерева, похожим на одну из тех сатурнических фигур, какие любит изображать Кубин[44]. Здесь я впервые за этот год услышал звонкие переливы иволги в дубовых кронах.
Во время поездки Фридрих Георг, обычно немногословный в том, что касается его работы, объяснил мне структуру своего нового сочинения «Иллюзии техники»[45]. Хромоту Виланда и Гефеста он назвал типичным дефектом. Затем говорили о природе огня, похищенного Прометеем у богов. На очередном изгибе беседы мы принялись обсуждать оргию Дмитрия Карамазова — блистательный и ужасный образец славянской услады. За этим символически маячит отцеубийство. Во время разговора из знойного ельника прямо у нас из-под ног вспорхнула горлица — светлое опахало хвоста, само изящество.
Вечером еще успел удобрить в саду капусту, сельдерей и помидоры. На этот случай годится моя присказка, что в пряностях набиваешь уверенную руку не за один год.
КИРХХОРСТ, 29 мая 1939 года
На Троицу визит из Гослара: мэтр Линдеманн. Разговоры о гороскопах, травах, садах, медицине. Проводив гостя на автобус, мы собрали цветы яснотки, растущие в саду в изобилии; он порекомендовал добавлять ее в чай. Урожай стоит рядом со мной: глубокая тарелка, доверху наполненная белыми лепестками нежно-зеленого оттенка с четырьмя едва различимыми черными крапинками.
КИРХХОРСТ, 1 июня 1939 года
Старый поваленный дуб возле Гроссхорста. Мы навещаем его душными вечерами и устраиваем там субтильную охоту[46]. Жуки-усачи, бархатно-черные с бархатисто-желтыми ленточками иероглифов. В пылу совокупления они блуждают по горячей коре, едва держась на ногах от похоти и солнечного восторга, затем, разъединившись, как бы в раздумье, застывают еще на некоторое время в одной позе и с шумом улетают. Затем — красный phymatodes, пурпурно-ворсистый, которого я до сих пор встречал лишь однажды, в 1915 году в Сен-Леже во Франции. Еще — бупрестиды и прекраснейший из них — chrysobothris. Бронзовый, с золотистыми впадинками, он расправляет крылья, а под ними оказывается вторая пара, похожая на сияюще-зеленое шелковое женское белье. Потом я сбился со счета.
КИРХХОРСТ, 4 июня 1939 года
В саду царит сильная засуха. Поэтому после захода солнца мы таскали воду ведрами и лейками. После такой поливной кампании вечером можно спокойно вычеркивать два рабочих часа, когда я обычно привожу в порядок бумаги и пишу письма. И все же время потрачено не впустую. По осени думаю вкопать торф вместе с листвою, чтобы почва лучше держала воду.
С утра — в церкви, где читает проповедь новый пастор из Изернхагена. Во второй половине дня — к Филлекуле. По дороге Фридрих Георг сделал мне второй доклад об «Иллюзиях техники». Вечером я прочитал три его стихотворения с гранок, которые Херберт Штайнер[47] прислал мне из Цюриха. Из них мне больше всего пришлось по душе стихотворение под заглавием «Мать», в нем была какая-то энергия. Фридрих Георг высказался в том смысле, что стихи, в которых чувствуется волнение стихий, ему сегодня больше не удаются, потому что его язык отныне больше обращен на изображение неподвижного. Затем беседа о поэтическом образе любовных чар, о Рембо, Родене, об Эрехтейоне на Акрополе. Близость Фридриха Георга с детских лет служит мне огромным утешением.
КИРХХОРСТ, 5 июня 1939 года
В палящий зной мотыжил картофель, чтобы поскорее погибла сорная трава. И все ж эти дни я нахожу гораздо менее изматывающими, нежели духоту в разгар лета на Боденском озере, когда горячий воздух дрожит под стеклянным куполом. Мне даже кажется, что такое тепло стимулирует.
Шатобриан. Людовик XVIII пишет Деказу о его книгах, что читает их «un peu en diagonale»[48]. Вийель высказывает следующее мнение о Шатобриане: «Я не ревную к тому, что в нем значительно больше ума, чем во мне. Однако рассудок у меня сильнее, чем у него, тут не ум дает указания рассудку, а наоборот».
Между тем уже само это замечание предполагает наличие ума.
За ужином я потчевал всех шербетом из цветов акации. Фридрих Георг с удовольствием отметил его восточный аромат, добавив, что в охлажденном виде он стал бы, возможно, еще лучше.
КИРХХОРСТ, 10 июня 1939 года
В сильный зной мы пасынковали высоченную иву, которая росла перед айвовыми и сливовыми деревцами и отнимала у них свет и воздух. Сделать это посоветовал мне сосед Кольсхорн, ныне лежащий при смерти. Мы разговорились о том, насколько глубоко, быть может, его судьба соотносится с судьбой дерева. Затем о мандарине у Дидро, который описывается в похожей связи. Речь идет о том, что способ, каким в Париже совершается отцеубийство, находится в полной гармонии с тем, встает ли китайский мандарин со своего ложа с правой или с левой ноги. Мысль, в своей духовной механике весьма характерная для восемнадцатого столетия, сколь и поучительная в отношении магии, сокрытой в изящных завитках и вычурных фразах.
Изысканное благоухание очищенной ивовой древесины и коры, от которых в жару растекается прохладный запах свежей огуречной мякоти.
КИРХХОРСТ, 11 июня 1939 года
Снова у гроссхорстского дуба. В жарком поле беседуем о том, что дарвинизм нанизывает все творение словно на стальной стержень. Фридрих Георг: «Животные в нем похожи на цветы из оцинкованной жести». Шопенгауэр в своих высказываниях по сравнительной анатомии показал всю ничтожность такого рода попыток еще до их появления. В этом его большая заслуга, по крайней мере, перед думающими людьми. Тем не менее, по законам духовной механики такие теории должны быть пройдены в полном объеме, и при этом принести плоды, ибо внутри себя они остаются истинными. Конечно, на низших, эмпирических ступенях истина более утомительна и связана с более интенсивным движением. На сей счет есть поговорка: дурная голова ногам покою не дает.
