Федор Раззаков - Кумиры. Тайны гибели
Сейчас роман мой уже поплыл, как корабль, многое уже вчерне написано, а главное то, что все необходимое уже найдено, – ведь профессиональному литератору главное – это сочинить, а написать он всегда напишет, было бы время, – и это вовсе не только роман о металлургах – они в центре этого романа, но это роман о советском обществе наших дней, это роман самонужнейший, архисовременный. И вы, мои товарищи по Союзу писателей, просто должны, обязаны сделать все, чтобы этот роман был написан. А для этого я должен быть решительно и категорически освобожден от всей остальной работы. Не дать мне сейчас закончить этот роман – это то же самое, что насильственно задержать роды, воспрепятствовать им. Но я тогда просто погибну как человек и как писатель, как погибла бы при подобных условиях роженица…»
Читая строки этого письма, трудно понять, на что именно рассчитывал Фадеев, призывая своих коллег по писательскому цеху помочь ему «родить» новый шедевр. Как известно, нет ничего разобщеннее и завистливее, чем творческая среда. И ведь Фадеев сам прекрасно это знал, потому что вращался в этой среде без малого тридцать лет. Да почти любому из тех, с кем Фадеев общался в Союзе писателей, было глубоко наплевать на то, что роман, над которым он работает, «лучший в его жизни и архисовременный». Пользуясь терминологией самого Фадеева, правильно было бы сказать, что многие из его коллег с удовольствием согласились бы взять в руки скальпель и лично сделать «аборт» его новому произведению. Вот и в тот раз, прочитав письмо Фадеева, верхушка Союза писателей в лице Алексея Суркова, Константина Симонова и Николая Тихонова тут же отреагировала на него соответствующим образом. Была составлена докладная записка на имя секретаря ЦК Н. Хрущева, в которой сообщалось: «Общая оценка состояния литературы, данная в письме А. А. Фадеева (в своем письме тот имел смелость дать такую оценку. – Ф. Р .), является неправильной… Письмо А. А. Фадеева, содержащее неверную паническую оценку состояния литературы и неполадок в руководстве ею, в то же время не содержит никаких конкретных предложений о том, как улучшить состояние литературы и, в частности, – как улучшить работу Союза писателей.
Для нас ясно, что на характер и тон письма не могло не повлиять болезненное состояние, в котором находится в настоящее время А. А. Фадеев…»
Короче, суть претензий Фадеева его коллеги свели к банальному – что с алкоголика возьмешь? В итоге его послание оказалось гласом вопиющего в пустыне.
Между тем подобная позиция трех подписантов письма в ЦК по отношению к Фадееву вполне логична. Все они давно уже «имели зуб» на него. Сурков еще со времен разгона РАПП в начале 30-х, Тихонов и Симонов чуть позже – с 40-х. Особенно сильной была неприязнь к Фадееву у Симонова (впрочем, она была взаимной).
Вспоминает К. Зелинский: «Только об одном человеке он говорил с возмущением, с презрением и почти с ненавистью – о Симонове.
– Нет, ты понимаешь, что было. В прошлом году (разговор происходил в июне 1954-го. – Ф. Р. ) осенью я вынужден был вот так зайти к нему, как к тебе. Я шел из «шалмана» и, переходя речку, свалился, измок весь и зашел к Симонову, чтобы обсушиться и прийти в себя, прежде чем вернуться домой… Он велел сторожу передать, что «занят срочной работой». А ведь я Фадеев. И симоновский сторож повел меня к себе, раздел, уложил на кровать, помыл меня.
Рассказывая обо всем этом, Фадеев, не стесняясь присутствовавших при этом четырех людей – Бубеннова с женой, Васильева и Смирнова, – плакал, утирая слезы грязным носовым платком, каким вытирал руки, которые мыл в ручье, когда жил в лесу.
– Симонов – однодневка. Это не художник. В конце концов, это карьерист высокого масштаба, хотя я и признаю, что он очень способный человек.
– Так тебе и надо, – говорили Фадееву Бубеннов и Васильев. – Ты сам его породил. Вот теперь и пожинай то, что посеял.
– Да, верно. Так мне и надо. Но я думал, что он человек, и человек идеи. Ничего настоящего, человеческого в нем нет. Человек, который может обращаться со своим сердцем, как с водопроводным краном, который можно отпускать и перекрывать, – это уже не человек…»
Фадеев планировал с января 1954 года начать публиковать первые главы романа «Черная металлургия» в одном из толстых журналов, а к концу года окончательно его завершить. Но его планам не суждено было осуществиться – роман так и не увидел свет, оставшись незавершенным. И тот год Фадееву запомнился совсем другим.
Во-первых, он потерял мать – единственного человека в этом мире, которого он по-настоящему сильно любил. В свое время Фадеев бросил такую фразу: «Я двух людей боюсь – мою мать и Сталина, боюсь и люблю».
Антонина Владимировна умерла 5 марта в возрасте 81 года. На пенсию она ушла только в 72 года, работая в предвоенные и военные годы в таких окраинных районах Москвы, как Черкизово и Дорогомилово. На ее похороны Фадеев приехать не сумел – он тогда в очередной раз лежал в больнице (по другой версии он не приехал потому, что не мог видеть мать мертвой), из близких усопшей там была лишь ее дочь, сестра Фадеева, Татьяна.
Во-вторых, тот год показал, что новая власть относится к Фадееву с недоверием. Уже год, как не было в живых Сталина, который худо-бедно, но благоволил к Фадееву (даже с сочувствием относился к его болезни), а преемники генералиссимуса даже не удосужились хотя бы раз – а он пытался прорваться к ним неоднократно – принять и выслушать писателя. Было видно, что Фадеев им уже неинтересен. Этой ситуацией решили воспользоваться его противники в секретариате СП.
В один из дней 1954 года, когда Фадеева в очередной раз увезли «лечиться», Сурков собрал внеочередное и бесповестное (так он сам выразился) заседание президиума Союза писателей. Присутствовавшая на нем В. Герасимова вспоминает:
«Один за другим стали выступать «клиенты» Суркова из сложившегося блока противников Фадеева. Сурков как бы оставался в тени. И открыл заседание он в своей характерной манере – простенько и смиренно: «Товарищи, собственно, по вашему желанию я собрал вас, чтобы потолковать… Заседание без повестки, без плана, потолкуем по душам». Уверена, что из чувства предосторожности не было стенографистки. И первым выступил не он, а ближайший в те годы его подручный К. Симонов, затем деревянно-тупой, но ловкий в сфере «продвижений» В. Кожевников, затем неглупый, довольно образованный карьерист А. Чаковский и еще нечто подобное… В скорбно-негодующем тоне говорили, что положение в Союзе немыслимо, что с Фадеевым нельзя работать, что его порок недопустим и губит дело и т. д. и т. п. Сурков с трудом сдерживал готовое прорваться удовольствие…
