Владислав Крапивин - Однажды играли…
Став постарше, бояться выстрелов я, конечно, перестал. И много раз палил уже не из инвалидной берданки, а из полновесной двухствольной тулки.
Но вот что примечательно: я так и не научился стрелять по живым целям…
Юрий Нагибин в своей “Книге детства”, в каком-то рассказе пишет, что будучи мальчишкой никак не мог попасть из рогатки в живое существо. Целился, казалось бы, добросовестно, однако в последний миг рука непроизвольно дергалась, посылая снаряд мимо цели.
Со мной, видимо, случалось то же самое. Бывало, что я старательно наводил рогатку на воробья, и, вроде бы, промахнуться крупной щепотью дроби было невозможно. Но дробины выбивали фонтанчики пыли рядом с птицей, а на ней не задевали ни перышка. То ли судьба хранила меня от бессмысленного душегубства, то ли толкала рогатку моя подсознательная жалось к серым пичугам.
Кстати, все мальчишки тогда почему-то называли воробьев жидами. “Жиды” – и никак иначе. Даже Семка Левитин так говорил. Слова “воробей” просто не было в обиходе. Однажды я поинтересовался у приятелей: почему так? Кто-то из старших мальчишек (не помню, кто, но помню его авторитетный тон) разъяснил:
– Когда евреи прибивали к кресту Иисуса Христа, эти вот “воробушки” подносили им гвозди.
Я сказал, что этого не могло быть. Христа распинали большими гвоздями. Я это видел на старинных открытках, которые зимними вечерами украдкой показывали мне соседки-квартирантки Зыряновы – девочки Римма и Аля.
– Воробей такой гвоздь и не поднимет даже!
Рыжий Толька Петров сказал, что я шибко умный.
Я сказал, что он шибко рыжий.
– А ты Кун дырявый!
Почему дырявый, непонятно. А Кун – из-за фамилии отчима.
Полное прозвище звучало ужасно оскорбительно: Слабый Кун. Меня наградила им мелкая шпана, когда я переехал с Нагорной на улицу Грибоедова, в начале пятидесятого года. Однажды я рассорился с этой компанией во время игры в чику и отстоять себя во время драки не сумел. Тем более, что эта пацанва, не брезговавшая курением, матом, уголовными замашками и мелким жульничеством, не ведала мальчишечьего кодекса, где сказано: “Всем на одного не кидаться, со спины не нападать, лежачего не бьют”. Я был объявлен слабачком.
Не все там были такие, с некоторыми я даже дружил, но шпана верховодила (смотри рассказ “Вечерние игры”). В общем, заработал я гнусную кличку. Причем, она часто звучала не только сама по себе, а и в песенке, исполняемой злорадными глотками:
С-сылабый Кун, куды-да ж ты п-пырешся,
Что ты дома не е…
Или тебе мамка не дает?
Они терроризировали меня чуть ли не до десятого класса. Хорошо, что была еще улица Герцена со старыми приятелями, среди которых даже рыжий Толька по сравнению с “грибоедовской” шпаной казался милым и добродушным. (Кстати, инцидент с “дырявым Куном” мы разрешили в короткой бурной стычке и после к нему не возвращались). Надо сказать и то, что после двенадцати лет мы с Толькой уже не ссорились и не дрались.
Шпана особенно приставала, когда надо было идти через лог и соседнюю улицу к сестре – она жила недалеко от вокзала, снимала с мужем Колей и дочкой Иринкой комнату в хибаре над логом.
Догоняли, приставали, навязывали безнадежные для меня драки.
В конце концов (в восьмом классе) я сделал крупных размеров и большого калибра пистолет-поджиг со стволом из толстой медной трубки. С зарядами проблем не было, отчим не прятал от меня свои охотничьи припасы.
Я, “доведенный до ручки”, решил, что, если нападут опять, жахну прямо в середину шайки.
Судьба, слава Богу, сберегла меня и в этот раз. Жахать не пришлось. Недруги заоглядывались и отступили, когда я вынул из-за пазухи свой “парабеллум”.
Интересно, кем бы я был теперь (и был ли вообще?), если бы сдуру выпалил тогда и попал в кого-нибудь? Едва ли спасся бы от колонии для малолетних, а из нее путь известный… В результатах попадания сомневаться не приходилось. Когда я испытывал дома эту “систему” (ради безопасности – не с руки, а пристроив на стуле), пуля попала в двухдюймовую дубовую доску от старого улья, неизвестно как оказавшегося в нашем чулане. Она прошила крепчайшую древесину почти насквозь, наткнулась на сучок и расплющилась внутри дерева в плоскую плямбу. А поджиг улетел в дальний угол.
Кстати, стрелял я в комнате. А в соседней комнате спал отчим. Он не проснулся от грохота. Или не счел нужным реагировать. Он хладнокровно относился к моим огнестрельным экспериментам.
А в тот вечер, после демонстрации оружия врагам, я еще раз “прокрутил в мозгах” происшедшее и запоздало ужаснулся возможным последствиям. И поклялся больше с “этой штукой” на улице не появляться.
Конечно, и в том случае рука в последний момент могла дернуться в сторону. Но ведь парней-то была куча: зацепило бы не одного, так другого…
Да, к счастью так вышло, что не убил я ни одного живого существа крупнее таракана. А ведь и на охоту ходить случалось. С отчимом, с соседом Михаилом Васильевичем (бабником и пьяницей, но добрым мужиком). И даже несколько раз стрелял по взлетевшим из камышей уткам. Мимо, конечно, хотя и думал, что хочу попасть…
Одна наша охота с дядей Мишей запомнилась мне, как история, состоявшая из сплошных неудач.
Был сентябрь, и было мне, как помнится, пятнадцать лет. Мы в середине дня отправились на какое-то озеро. Не помню, на какое, знаю только, что по Червишевскому тракту. Взяли ружья, рюкзаки с едой и одеялами и фанерный садок с нашей подсадной уткой Настей. Ноша была немалая, а путь – километров двадцать…
Выйдя за город, мы поголосовали нескольким машинам, но те обгоняли нас не снижая скорости и обдавая бензиновым дымом.
Дядя Миша шепотом матюкался и шагал на своих длинных ногах, по-петушиному дергая головой на худой морщинистой шее. Я старался не отставать, путаясь в широченных отогнутых голенищах сапог отчима.
Километрах в пяти от города нас догнала новенькая черная “Победа”. Без всякой надежды дядя Миша вскинул руку. “Победа” притормозила рядом с нами, я увидел через стекло холеное лицо водителя. Тот глянул на нас, на сидевшего рядом пассажира, оба рассмеялись, и автомобиль рванул вперед, взметнув брызги из размытой колеи.
– Чтоб тебе, паразиту, шину проколоть! – сказал дядя Миша и добавил еще несколько слов.
И блестящая черная “Победа” проколола шину. Мы догнали ее через полчаса. Машина стояла у обочины, шофер и пассажир угрюмо возились с домкратом и запаской. Сделали вид, что не замечают нас. Мы их тоже “не заметили”. Но, конечно же, даже наши спины выражали злорадное торжество.
Однако это была наша единственная (да и то относительная) радость в той охотничьей эпопее.
