Эрнст Саломон - Вне закона
Мы арестовали одного красного агитатора. Это был худой, смуглый, пожилой человек, мы вытащили его из его квартиры — и это была очень скудная квартира, в заднем корпусе, это даже не была настоящая комната, только чулан — и у этого агитатора было известное среди революционеров имя; теперь он ходил между нами очень тихо, и казалось, будто он улыбался про себя; мы взяли винтовки наперевес и окружили его, как было приказано, очень плотно со всех сторон. Люди на улицах оборачивались, однако, все же, кажется, это волновало мужчину гораздо меньше, чем нас, мы придали себе немного беззаботности и крупицу важности, между тем он, похоже, вообще не обращал внимания ни на что вокруг. При этом мы не знали, в чем его преступление; однако, он, кажется, знал больше нас, так как он только однажды сказал: — Да, да, это, пожалуй, ваш долг! И мы промолчали в ответ. Но так как мы шагали по улицам, отдельные проститутки останавливались и некоторые сопровождали нас несколько шагов, и мне казалось, как будто они на несколько секунд были не накрашены, но потом появлялись солдаты, и, наконец, с ними они уходили. Что произошло позже с этим агитатором, мы так никогда и не узнали.
Но зато мы наверняка узнали, что произошло с Карлом Либкнехтом и с Розой Люксембург. Мы узнали об этом 16 января. 19 января свободный и суверенный немецкий народ пошел на выборы. Дом, который мы должны были обыскать, был густонаселенным домом казарменного типа на севере города, с четырьмя дворами и сотнями жителей, высоким, серым, со стенами, с которых спала штукатурка, и с бесчисленными, не особо чистыми стеклами. Улицу еще в темноте с обеих сторон перекрыли двумя отделениями, был еще и резервный взвод, от которого мы могли ежеминутно потребовать подкрепление.
Унтер-офицер сказал нам в подворотне: — Всегда оставаться вместе, никогда не входить в помещение поодиночке. Все шкафы и кровати проверить, стены простучать. Два человека всегда остаются на лестничной клетке. Запертые двери взламывать, если люди не открывают добровольно. Спрашивать людей, у кого в доме еще есть оружие. Никаких провокаций! В случае опасности: выстрел из окна.
Мы распределились. Отделение Кляйншрота должно была войти в задний двор. Мы спотыкались на горбатой мостовой и едва ли заметили, когда из ворот мы уже попали во двор, так как темные крутые колодцы домов не позволяли свету утреннего неба добраться до земли. В доме было еще совсем тихо, и мы остановились у маленькой, узкой двери. Кляйншрот постучал в окно, стекло задребезжало, женщина выглянула и вернулась назад, когда увидела наши каски. — Откройте! — сказал Кляйншрот. И в то же самое мгновение дом ожил.
Он ожил в первые же секунды, примерно как улей, в который залезли рукой. Там было угрожающее жужжание, которое началось с малого, внезапно возросло до резкой, опасной, достигающей истерии вибрации, до злой готовности в самом высоком дисканте. Тут унтер-офицер выбил дверь ногой. Это было так, как будто дом застонал. Окна дребезжали, двери громко захлопывались, вдруг граммофон начал выть, и высоко наверху закричала женщина. Она кричала так резко, что ее было слышно во дворах, что этот крик наполнил самые темные углы как острыми иглами, и воздух начал дрожать, этот влажный, глухой воздух, полный затхлых, смешавшихся запахов. Он проникал нам в грудные клетки, впрыскивал невыносимое напряжение в артерии, так что кровь короткими и жесткими ударами била по коже. Мы надвинули каски на лоб и побежали в темную глотку, которая открылась перед нами. — Носкевцы идут! Носкевцы идут! — так кричала теперь женщина, и одно окно задрожало, и кастрюля с грохотом полетела вниз, треснула и разбросала темные капли и волны гнусного смрада.
Мы были в доме. Лестничная клетка была настолько темной, что я споткнулся о ведро. Хоффманн распахнул дверь, прыгнул в комнату, и я слышал, как он говорит: — Не делай глупостей, дружище, дай сюда свой ствол! Там внутри сидел мужчина, только что поднявшийся с кровати, держа в руке винтовку. Он пару секунд крутил ее нерешительно и рассматривал нас. Он сидел на краю шаткой кровати, растрепанная солома вылезала из-под пестрой клетчатой наволочки, соломинки еще висели у него в волосах. Комната была маленькой, крохотное окно с полуслепыми стеклами едва впускало хоть какой-то свет, еще в комнате была плита, над которой висело влажное белье, а в углу еще стояла девушка, в длинной, помятой, грязной по краям рубашке; она стояла, прижавшись к стене, и ничего не говорила. Над кроватью висела картина в рамке, вроде той, что резервисты обычно брали домой, в цветной печати солдат, а его голова — наклеенная фотография. Мужчина медленно отдал винтовку, потом он внезапно вскочил, схватил картину и бросил ее нам под ноги, так что рамка треснула, и стекло разбилось. Затем он поднял почти задумчиво босую ногу, как будто он хотел еще раз картину раздавить пяткой, однако, остановился и только сказал:
— А теперь вон! Мы вышли.
Теперь мы снова стояли на лестничной клетке и едва ли знали, куда нам идти. Испуганный дом был враждебен нам до самой глубины; он, казалось, был заряжен ненавистью, бедностью, сотней неизвестных, подстерегающих в засаде опасностей. В этом каменном здании жилища лепились тесно, комната на комнате, как соты в улье. Люди сидели один на другом, стена за стеной разделяла тут жизнь. Комнаты и чуланы, казалось, готовы были лопнуть, взорваться от вихря ужасных испарений, которые распространяли там вокруг себя битком набитые в них человеческие тела.
Мы обыскивали квартиру за квартирой. Мы проникали в каждую каморку, мы стучали в каждый чулан. Там были темные прихожие, в которых стояли ведра и разбитые метлы, лампы, покрытые черной сажей, висели настолько низко, что ни одна из них не закачалась, задетая нашими касками, половые доски прихожих стонали и трещали от наших шагов, иногда нога попадала в строительный раствор и стропила, с потолков — и насколько же низкими были эти потолки — свисала голая каменная кладка, крошилась известь. Дверь стояла рядом с дверью. Если одна из них открывалась нам, то другие тоже распахивались, и внезапно весь коридор был плотно набит людьми. Мужчины, женщины и много детей, детей самого разного возраста и роста, большинство из них полуголые и несказанно грязные, и с такими тонкими частями тела, что можно было подумать, что они сломаются, если взять за них, дети с ужасающе большими головами и спутанными, колючими белокурыми волосами, — они стояли на пороге их жалких, тусклых комнат, и много пар глаз пристально смотрели на нас. Когда другие входили вовнутрь, то я один оставался у двери, только один стоял напротив них, и их ненависть била меня как облако, навстречу мне трещало шипение, насмешливые возгласы, женщин проходили мимо меня и смеялись и плевали тогда на землю, и мужчины, с расстегнутыми рубашками, так, что можно было видеть кудрявые волосы у них на груди, кричали друг другу: — Нужно было убить эту банду! И — Да заберите же вы ружье у этой обезьяны!
