Эрнст Саломон - Вне закона
Тут кричит унтер-офицер — его слова как освобождение проносятся по нашим судорожно сжатым телам: — Зарядить и поставить на предохранитель! Мы вскидываем винтовки, дуло точно направлено в лицо толпе, мы окоченевшими руками открываем затвор, достаем патроны, затвор тихо дребезжит, рычаг щелкает, защелкивается назад — на секунды становится тихо.
Восемь винтовок угрожающе глядят вперед, со смертью в стволе. И перед нами расширяется пространство. Две линии выпрямляются. Невыносимо сгибается напряжение, оно рвет и дергает как тонкая, раскаленная нить, единственное дыхание висит в воздухе, он не поднимается горячо и со стоном из земли, такой похожий на стекло, газовый пар последних мгновений…
Там стоит маленький мужчина с зонтом, он размахивает руками: — Назад, не стреляйте! и становится посредине между обоими неподвижными фронтами.
— Идите дальше! — рычит он, и они повинуются. Они отделяются, медля, он гонит их перед собой, он оборачивается и говорит нам: — И вам должно быть стыдно!
Мы тихо ставим винтовки к ноге. Капелька пота со лба попадает мне прямо в глаз. Я вижу в совершенно красном цвете какие-то запутанные круги, я поворачиваюсь слабо и прислоняюсь, в двух шагах дальше, к стене, и с трудом смотрю вверх. Там висит плакат, белый, с красной окантовкой. Две большие черные строки выделяются из нагромождения мелкого шрифта: «И это социализм!» кричит это со стены. И под этими словами мы стояли.
Площадь пуста. Улица пуста. Холодное, мокрое и хмурое небо, тяжелое и серое. Мы выстраиваемся. Унтер-офицер приказывает разрядить оружие.
— Это еще хорошо закончилось, — говорит он. Мы маршируем прочь.
Ефрейтор Хоффманн говорит: — Они глупые как пробки, они упускают любой подходящий момент.
(Годом позже газета «Роте Фане» («Красное знамя») так сообщала об этом дне: «То, что произошло в понедельник в Берлине, было, вероятно, самым большим пролетарским массовым действием, которое когда-нибудь знала история. Мы не думаем, что в России происходили массовые демонстрации такого масштаба. От Роланда до Виктории плотно стояли пролетарии. Вплоть до Тиргартена стояли они. Они принесли свое оружие, у них развевались их красные знамена. Они были готовы сделать все, отдать все, даже жизнь. Армия из двухсот тысяч человек, которую никогда не видел никакой Людендорф.
И там произошло неслыханное. Массы стояли с девяти часов утра в холоде и тумане. И где-то там сидели вожди и совещались. Туман рассеивался, и массы продолжали стоять. Но вожди совещались. Наступил полдень, и с ним холод и голод. И вожди совещались. Массы волновались от возбуждения: они хотели действия, хотя бы только слова, которое смягчило бы их возбуждение. Все же, никто не знал, какое именно слово. Так как вожди совещались. Туман спустился снова, и с ним сумерки. Печально массы шли домой: они хотели большого, и ничего не сделали. Потому что вожди совещались. Они совещались в Конюшне, потом они переместились в управление полиции и совещались дальше. Снаружи пролетарии стояли на пустой Александерплац, с винтовками в руке, с ручными и тяжелыми пулеметами. И внутри совещались вожди. В управлении полиции готовились пушки; матросы стояли на каждом углу коридоров, в приемном зале толкотня, солдаты, матросы, пролетарии. И внутри сидели вожди и совещались. Они сидели весь вечер и сидели всю ночь и совещались, следующим утром они сидели, когда начался день, и снова и снова совещались и совещались. И снова толпы двигались на Аллею победы, а вожди все еще сидели и совещались. Они совещались, совещались, совещались.
Нет! Эти массы не были готовы взять в свои руки власть, иначе они поставили бы по собственному решению во главу себя своих людей и их первым революционным действием было бы заставить вождей в полицейском управлении прекратить совещаться.»)
Мы стояли, готовые к бою, в длинной, серой колонне. Подъехал автомобиль, какой-то господин поднялся с мягкого сиденья и посмотрел на нас. Господин был большим, неуклюжим, с прямоугольными, несколько поднятыми плечами и потешными маленькими очками под мягкой широкополой шляпой. Наши офицеры отдали ему честь с подчеркнутой небрежностью и с перекошенными уголками рта отвернулись в сторону. Один сказал, что это был новый главнокомандующий Носке.
Мы маршировали через пригороды, и из спокойных, утопающих в элегантности и зелени домов к нам доносились приветственные возгласы и летели цветы. Многие горожане стояли на улицах, и махали, и отдельные дома были украшены флагами. То, что укрывалось за этими собранными занавесками, за этими чистыми стеклами, мимо которых проходили мы, серые в сером, измученные и решительные, это, как мы думали, пожалуй, стоило наших усилий. Потому что даже если мы и чувствовали, что жизнь здесь создала себе другое направление, другой уровень, с усовершенствованной до наивысшего уровня интенсивностью, которая плохо подходила к нашим грубым сапогам и грязным рукам, если мы также знали, что наша страстность не достигала этих помещений, которые там, добросовестно огороженные, скрывали все, что определяло культуру именно прошедшего столетия, мир буржуа, идеи, которые только и создала буржуазия, западное образование, личную свободу, гордость за свой труд, душевное бодрствование — это все должно было стать беспомощной жертвой натиска жадной массы, и если мы это защищали, то мы защищали это потому, что это было безвозвратным.
Мы втиснулись в город — по всем ведущим в город дорогах двигались войска; кольцо вокруг города как бы лучами посылало внутрь свои колонны. И от города шел горячий пар опасного соблазна, на его улицах дуло дымом горькой взбудораженности, похожей на пробуждение после кошмарного, крепко прибитого к твердой земле сна; люди торопились в непричастном бодрствовании, душный, сверкающий воздух предвещал разрядку в опьянении и смерти. Мы устраивались на постой в школах и учреждениях, мы стояли лагерем в опустевших, побеленных известью комнатах, в которых еще стояла во всех углах затхлость от сложенной бумаги, сухих расчетов и несамостоятельных людей, на дощатых полах прихожих, среди касок и ранцев, винтовок и котелков, сложенных палаток и ящиков с патронами, мы, бесконечно хорошо знакомые со всеми этими вещами.
Мы стояли на посту. Мы ходили туда-сюда, пересчитывали гранитные плиты мостовой нашими шагами, поворачивали голову в сторону каждой неотчетливо исчезающей в темноте и тумане фигуры, слушали треск далеких выстрелов. Когда сверху вниз в темные ущелья улиц спустился светлый серый цвет утра, то земля начинала дрожать от тяжелого топота бесчисленных шагов, от движения тяжелых, громких машин, зловеще и однообразно, и вызвала нас всех и прижала нас к углам, и мы стояли, винтовка в руке, в тени домов, как бы извергнутые и, все же, прикованные чарами города. Но мы осматривали прохожих в поисках оружия, мы проводили нашими руками вверх и вниз по недовольным телам, и это угнетало нас бесстыдством нашего поведения и еще больше оправданием этого бесстыдства простым приказом. Однако было так, что пешеходов на Доротеен-штрассе обыскивали мы, а у Арсенала независимые, а у Дворца — матросы из народной дивизии морской пехоты, а на Александерплац республиканская самооборона.
