Ингрид Бергман - Моя жизнь
Обвинения их были самыми невероятными и касались того, каким образом я получила свою роль. Услышь это все дядя Отто, у него был бы разрыв сердца. Надвигался скандал, и Улофу Муландеру пришлось отступить. Он позвал Альфа Шёберга и сказал: «Мне очень жаль, но ее придется убрать из твоего состава. Если она не уйдет, труппа устроит мне революцию. Старшие студенты не могут смириться с тем, что через три месяца ей дали большую роль. Такую роль, которую многим из них приходится ждать по пять лет».
Итак, я вернулась обратно, оставаясь объектом ненависти старших студенток. Естественно, я была ужасно разочарована, подавлена, но в таком возрасте все обиды и невзгоды отскакивают от тебя мгновенно. Правда, нечто важное во всей этой истории я уразумела. В Королевской драматической школе нужно было учиться три года. Затем, если руководству казалось, что ты чего-то стоишь, с тобой заключали контракт на два года. Это давало право на выход в ролях типа «Чай подан» или «Карета подана». Целых пять лет жизни. Вот почему происшествие со мной вызвало такую болезненную реакцию. Я вполне понимала их чувства. Но ведь и меня ждало то же. А я вовсе не собиралась тратить годы на то, чтобы сидеть в запасных.
Пришло лето. Семестр закончился. Школу закрыли на три месяца. Большинство моих однокурсников окунулось в изучение русского театра. Мне бы тоже следовало этим заняться, но я была влюблена в Петера Линдстрома и не хотела быть вдали от него. Итак, я осталась с ним. Но мне нечем было заняться, а Петер работал. Что мне было делать весь день? Я пошла повидаться с дядей Гуннаром. Благодаря своему цветочному магазину он поддерживал связи со многими людьми из мира кино. Можно было, конечно, самой пойти на Шведскую студию, чтобы получить там какую-нибудь случайную работу, вроде той, что досталась мне в пятнадцать лет. Но я не хотела идти туда как бедная родственница. Я жаждала быть представленной.
Я знала, что время от времени в магазин дяди Гуннара заходит актриса по имени Карин Свэнстром. Когда-то она блистала в комедиях, а теперь была художественным руководителем на Шведской киностудии. Может быть, пока дядя Гуннар будет подавать ей роскошный букет роз, попробовать подойти к ней и заговорить? Я поделилась своими мыслями с дядей Гуннаром.
И вот при следующей встрече он широко улыбнулся мне, подмигнул и сказал: «Чего только для тебя не сделаешь! Я сказал Карин, что ты моя любимая малышка, что я тебя знаю с рождения, что ты дочь моего лучшего друга и что теперь ты сирота. Карин все это страшно растрогало. Так что ты завтра же можешь садиться на трамвай и ехать на студию, она будет тебя ждать».
Грета, устроившая мне первую работу в кино, снималась постоянно, но ведь она не была актрисой. Нет, в моей жизни были другие маяки: театр, Сара Бернар, Элеонора Дузе.
Когда Карин Свэнстром спросила: «Ну, моя дорогая девочка, что ты умеешь делать?», я глубоко вздохнула и сказала: «Я могу читать стихи. Хотите послушать?» — «С удовольствием».
Итак, я начала. Я чувствовала себя как дома, ведь я занималась этим с шести лет. Читать стихи известных шведских поэтов! Я могла устроить из этого целое представление.
Карин смотрела, как я вдохновенно металась по комнате, и вид у нее при этом был не совсем унылый. Для начала вовсе не плохо. «Прекрасно, — сказала она. — Через несколько дней я приглашу тебя на кинопробу». Помолчав немного, она вдруг сказала: «Подожди минуту, попробую-ка я сделать это сейчас». Она набрала номер и спросила: «Густав, у тебя завтра не предвидится «окно»? Что, если бы ты был так мил и сделал для меня одну пробу? Это молодая девушка, ученица Королевской драматической школы, ей хочется получить работу в летние каникулы. Может, мы найдем для нее что-нибудь подходящее? Ты занят, да, Густав? Я знаю, что занят, но ты сделал бы мне громадное одолжение».
Густав Муландер, брат директора Королевской драматической школы, был знаменитым кинорежиссером. Мысль о том, что ему придется делать пробу для никому не известной девицы, не вызывала в нем особенного энтузиазма, но Карин знала, как его уломать. Она сумела уговорить его согласиться отснять Ингрид в 10 часов следующего утра.
Как обычно, Ингрид выехала на студию задолго до назначенного времени. Этим утром она впервые сделала то, что стало традицией на все годы ее работы в шведском кино. Трамвай, в который она села, проезжал мимо небольшого кладбища. Там были похоронены ее родители. Она вышла из трамвая и направилась к маленькой скамейке под березой, что росла около их могил. Она села, опустила голову и прошептала короткую молитву, прося отца о поддержке.
Мысли о боге не вносили в душу Ингрид полной ясности. Она не могла до конца примириться с тем, что его всемогущая сила, призванная помогать слабым, угнетенным, допускала жестокую несправедливость в мире. И поскольку она не могла с легким сердцем обращаться к богу, она обращалась к своему отцу.
Находясь на кладбище, она вдруг поняла, что здесь ее помыслы всегда тянутся к отцу. Ведь мама умерла задолго до того, как Ингрид могла поверять ей свои мысли. Но отцу она могла сказать: «Мне сегодня предстоит трудный день, папа. Успокой меня. Дай мне силы».
Когда она приехала на студию, то была скорее взволнованна, чем испуганна. Во всяком случае, она была полна решимости сделать все. что в ее силах.
Меня спросили, сильно ли я нервничаю. «Нет. А почему, собственно, я должна нервничать? Из-за кинопроб? Этим меня не испугаешь. Что вы хотите, чтобы я сделала? Повернуться налево, повернуться направо, засмеяться... ну, это же так просто. Вы хотите, чтобы я сделала это еще раз? Можно посмотреть, что получилось? Это разрешается? Можно прийти завтра? Большое спасибо».
По-настоящему меня испугала не съемка, а ее результат, увиденный мною на следующий день. Я была в шоке. Вы привыкли к своему отражению в зеркале. Вы видели себя на фотографиях. Но когда вы впервые видите себя на киноэкране, это производит совсем иное впечатление. Вы видите себя такой, какой вас видят окружающие. А это отнюдь не во всем совпадает с вашим собственным представлением о себе. Вы видите свои зубы как бы под другим, не тем, что обычно, углом зрения. И... неужто у меня такие зубы? Вы видите свой нос... О господи, это мой нос? Да не может быть! Все это не имеет никакого отношения к тому, с чем я росла, к чему привыкла, что каждый день вижу в зеркале. Все это принадлежит кому-то другому. На экране я была громадиной, а этот нос мне вообще не нравился. И что это я все время мечусь из угла в угол, непрерывно смеясь и болтая? Я просто не могла на себя смотреть.
О господи, теперь я знала наверняка, что меня ни за что не возьмут сниматься в кино.
Густав Муландер, плотный, лысеющий, добродушный, с прекрасными манерами, успокаивал ее, как мог. От его холодности, равнодушия и слегка оскорбленного благородства предыдущего дня не осталось и следа. Он обладал острым, проницательным умом и сразу разглядел редкий, оригинальный талант. Он мог наблюдать за день тысячу девушек, стремительно мелькающих перед ним на экране, девушек более красивых, чем Ингрид, лучше обученных, чем Ингрид, но ни одна из тысячи, ни одна из миллиона не несла в себе необходимое чудо. Чудом было превращение милой, живой девушки, разыгрывающей что-то перед камерой, в лучащийся образ, возникавший на серебристом экране. Это превращение принято определять словами импозантно-банальными, но абсолютно точными: магия звезды. Мисс Ингрид Бергман обладала магией звезды.
