Хескет Пирсон - Бернард Шоу
Не будучи, таким образом, материалистом, Шоу черпал свою веру из иных, чем у большинства утопистов, источников: «Добро рождается из чувства собственного достоинства, которое мы приобретаем неисповедимыми путями. Человек человечен в той мере, в какой он обладает этим чувством… В нас помещается таинственная штука, называемая душой; сознательно творимое зло ее убивает; без нее же никаким материальным благам не сделать жизнь сносной…
Один здравый смысл добру не научит. Ему учит божественный инстинкт, витающий за пределами здравого смысла. Здравомыслие лишь находит кратчайший путь к цели, сама цель ему неведома».
Его сердце наполняла радостью вера в то, что люди, сознательно или бессознательно, стремятся ввысь, к божественному трону. Этой верой питалась его удивительная терпимость к людским недостаткам. Так появился на свет Инквизитор из «Святой Иоанны», окруженный ореолом святости. С таким же успехом можно было изобразить любящего свое дело палача с кроткой душой, прирожденного головореза с золотым сердцем или, если уж на то пошло, судью с наклонностями Христа Спасителя. Своей вере Шоу обязан и тем, как часто приходилось ему перекладывать вину с человека на внешние обстоятельства: «Нищий араб — порождение трущоб, а не первородного греха… Тот, кто собрался преобразить себя, обязан сперва преобразовать общество». Но не проблема ли это курицы и яйца, ибо откуда взялись трущобы? «Изучайте рикардовскую теорию ренты, которую у нас никто не понимает», — гласил ответ Шоу. Тут можно было бы возразить, что рикардовская теория придумана ведь тоже не богами, но разве Шоу переспоришь?! На это целой жизни не хватит.
Главным врагом человечества Шоу считал невежество, а не злодейство. Он убеждал меня: «Наш хитроумный демон это не шекспировская «злая обезьяна», облеченная «минутным, кратковременным величьем», но бездушная теория Рикардо — pons asinorum[162] политической науки. Если бы только удалось вдолбить ее людям так же основательно, как апостольскую веру, они бы прозрели, — как Генри Джордж, как Карл Маркс, как Сидней Уэбб или Ваш покорный слуга».
Человек раскрывает себя до конца в своих мечтах и надеждах. Шоу верил во всемирное братство, путь к которому открывал коммунизм. Может статься, что сам Шоу был бы счастлив в обществе, где преобладает распределение благ поровну. Деньги для него были только средством обезопасить себя от мелочного деспотизма обстоятельств. Ведь к деньгам липли сонмы паразитов, их облепляла ненависть. Шоу терпеть не мог покровительствовать и заниматься филантропией: «Когда мне приходится выручать людей из затруднительного финансового положения, ненависть, которую я к ним питаю, может сравниться лишь с ненавистью, которую они питают ко мне». Те, кто смутно представляли себе социализм царством, где одни поминутно раздаривают другим всю свою собственность, укоряли Шоу за то, что он не пустил на ветер свое добро. Но, по мнению Шоу, позволить себе жить в своей маленькой утопии может разве что сумасшедший. Если богатые растрясут все свое богатство, то подберут его не бедные, а кто половчее.
Шоу напомнили: Иисус велел богачу продать имение и раздать деньги нищим. Шоу тоже напомнил: «У Иисуса не было никакой собственности. Всю деловую сторону он взвалил на плечи Иуды. Иисус не понимал, о чем говорит. Ему бы убедить богатого юношу, что в римское правление не найти лучшего применения своим деньгам, чем вложив их в земельную собственность или переведя в ценные бумаги. А что может — пожалуйста, пусть подбросит Иуде в суму. Если молодой богач заинтересуется христианством, это будет для него и полезнее и приятнее, чем тратить деньги попусту на колесницы и распутство». (Своим советом Шоу, наверно, угодил бы богачу. Но Христос-то был озабочен личным спасением каждого, а не всеобщим благосостоянием.)
Рукопись «Справочника» Шоу послал шестерым друзьям-социалистам, испросив у них советов и критики. Среди них были, конечно, и Уэббы. В результате он исправил описки и несколько теологических ошибок и выпустил книгу с тридцатью грубейшими искажениями. «Свет оных искажений, — по словам Шоу, — воссиял в небесах», и на них автору книги указали посторонние читатели в письмах, налетевших со всех сторон. Вот почему Шоу так не любил первые издания. «Хуже их не бывает!» — утверждал он.
Когда в 1917 году Октябрьская революция подвергла марксистский коммунизм (политическое вероисповедание Шоу, если верить его словам) первому серьезному практическому испытанию, в нашей стране самая яростная хула обрушилась на большевиков не со стороны капиталистов, а из лагеря британских социалистов и лейбористов. Это продолжалось до тех пор, пока на одном из собраний Фабианского общества не поднялся Шоу, провозгласивший: «Мы социалисты. Дело России — наше дело». Воцарилось напряженное молчание, но когда дебаты возобновились, о Советах все говорили уже серьезно. Шоу послал Ленину свою книгу, сопроводив ее очень теплыми словами.
Разумеется, Шоу не питал решительно никаких иллюзий относительно трудностей, с которыми должны были столкнуться те, кто взял на себя управление сташестидесятимиллионным народом: недавние подпольщики впервые вышли к практической государственной деятельности. Они называли Шоу «честным парнем, попавшим в среду фабианцев»[163]. Фабианцы были для них жалкой кучкой легкомысленных мелкобуржуазных политиканов. Русская революция сделала то, против чего фабианец Шоу так часто предупреждал своих единомышленников: разрушила буржуазный аппарат, не имея возможности предварить эту акцию созданием своего собственного, коммунистического аппарата. Шоу не советовал государству трогать капиталиста, пока государство не переняло исполнение его социальных функций, пусть внутренние побуждения капиталиста и остаются при этом в высшей степени асоциальными. (Нечто в этом роде было осуществлено в эпоху ленинской новой экономической политики, введенной после трех дет нечеловеческого голода, разрухи и гражданской войны, чтобы, сохранив на какое-то время старый экономический порядок, дать новой системе окрепнуть и окончательно свалить старую.)
Когда Шоу, вслед за Гербертом Уэллсом, предложили на льготных условиях съездить в Россию и отразить увиденное там в американской херстовской прессе, он отказался. Он не был удивлен, когда к нему явилась растерянная и подавленная дочь Л. Н. Толстого с рассказом о том, как разорены деревни, лежащие вокруг ее семейного гнезда в Ясной Поляне, и как на месте зажиточных хуторов гуляет ветер и растет бурьян. Не будь он джентльменом, он бы, наверно, сказал на это: «Иначе и быть не могло!» Послереволюционная Россия переживала труднейшие испытания: Советы лишили земли богатых крестьян-кулаков, эксплуатировавших наемный труд и владевших лошадьми — орудиями сельскохозяйственного производства. На смену кулакам еще не пришли колхозы, организованные с помощью комиссаров. Сельскому хозяйству грозило разорение. Улицы и магазины Петрограда и Москвы тоже являли грустную картину. Шоу не собирался в который раз радовать этими известиями капиталистов Лондона и Чикаго. Он знал, что это фаза преходящая, что тяжкие испытания сами выработают противоядие. В его глазах это не было цепью разрушений — эго была болезнь роста.
