Ариан Дольфюс - Рудольф Нуреев. Неистовый гений
«Это была даже не распродажа, а спектакль, словно мы присутствовали на мировой премьере, — вспоминала преподавательница университета из Англии Джоан Бридгман, приехавшая в Америку со своей сестрой‑балетоманкой. — Газеты представили это событие как лучшее бесплатное шоу в городе. И люди действительно приходили, как в театр. В первый вечер многие были в вечерних платьях. Публика аплодировала, выражая свой восторг, веселилась, когда аукцион застопоривался. Фаны комментировали костюмы, делились своими воспоминаниями… Участники аукциона набавляли цену как попало. То есть, я хочу сказать, это были не те обычные торги, на которых профессиональные покупатели спокойно набавляют цену. Фаны Нуреева во что бы то ни стало хотели обладать частицей своего кумира. Конечно, многие были огорчены слишком высокими ценами, но прежде всего им хотелось вновь пережить эмоции, как когда‑то на спектаклях, о которых им напоминали потрепанные костюмы…»{839}.
А цены и в самом деле превышали все допустимые пределы. Десять картин покрыли все рекорды продаж. Портрет Лорда Таунсхенда работы Джошуа Рейнолдса, оцененный в 350–450 тысяч долларов, ушел за 772 тысячи. Картина Фюссли, оцененная в 500–700 тысяч, была продана за 761 500 долларов. Цена огромной кровати с балдахином елизаветинской эпохи с пятнадцати тысяч поднялась до 255 500 долларов. Три желтоватых канапе, ранее принадлежавших Марии Каллас, при стартовой цене в 6–8 тысяч ушли за 43 700 долларов, а изящный канделябр из муранского стекла, оцененный в 25 тысяч, обошелся своему покупателю в 338 тысяч долларов, то есть первоначальная цена была превышена более чем вдесятеро.
Но еще больший ажиотаж вызвали личные вещи Нуреева и его фотографии. Великолепная фотография, сделанная Ричардом Аведоном, была продана за 7 тысяч долларов, в то время как первоначальная цена не превышала тысячи долларов. Шуба из лисы от Dior ушла за 9775 долларов (стартовая цена — две тысячи долларов). Портсигар с инициалами танцовщика при начальной цене в 300 долларов продали за 3680 долларов. И это было ничто по сравнению с ценами на костюмы и балетные туфли звезды. Присутствующие были огорчены, когда объявили, что «Ковент‑Гарден» потребовала вернуть костюмы, «взятые Нуреевым напрокат». К счастью, оставалось еще около пятидесяти костюмов, нашедших своих покупателей. Так, камзол, в котором Нуреев дебютировал в «Жизели» в 1962 году, буквально улетел… за 51 750 долларов (стартовая цена 3 тысячи). Великолепная куртка, расшитая золотом, из «Дон Кихота» поднялась в цене с трех тысяч до 36 800 долларов, а камзолы из «Спящей красавицы» и «Лебединого озера» 1963 года были проданы за 28 750 и 29 900 долларов соответственно. Обтягивающий костюм из «Видения розы» подскочил в цене с тысячи до 10 350 долларов. Чуть меньше стоили костюмы из «Петрушки», «Лунного Пьеро» и «Ромео и Джульетты».
Невероятным спросом пользовалась балетная обувь Рудольфа. Для любого балетомана это фетиш, который при стартовой цене в 30–40 долларов был вполне доступным. Но надо учесть тот факт, что при жизни Нуреев никогда не раздаривал свою балетную обувь. Вот почему торги шли в наэлектризованной обстановке. Одна пара, «очень грязная и сильно изношенная», как указывалось в каталоге, но надписанная «Нуреев», при стартовой цене в 40 долларов была продана за 9200 долларов! То есть почти в двести раз превысила оценочную стоимость{840}.
Распродажа имущества из парижской квартиры Нуреева была запланирована на два месяца позже. Опасаясь, что в Лондоне не будет такого ажиотажа, как в Нью‑Йорке, Christie's удвоил стартовые цены. Дополнительно были изготовлены и пущены в продажу (вне аукциона) рубашки‑поло и сумки с логотипом Нуреева, шарфы с его инициалами.
Как констатировала уже знакомая вам Джоан Бридгман, «все было не так, как в Нью‑Йорке». «Не было ни очередей, ни вечерних платьев. Не было никакого ажиотажа и аплодисментов, как в театре. Некоторые места в зале пустовали, телевидение появилось только в первый вечер. Обстановка была столь же спокойной, как в английском поезде»{841}.
Не нашли своих покупателей старинные платья и жакеты XVIII века. Большинство предметов мебели было продано по оценочной стоимости. Многие картины ушли с минимальной прибылью, четыре картины Теодора Жерико вообще были сняты с торгов. Но, несомненно, были и удачи — в частности, за 80 тысяч долларов был продан портрет маркиза де Брольи работы Наттиера.
Как и в Нью‑Йорке, особое внимание привлекли личные вещи танцовщика. Разумеется, фотографии, дирижерские палочки (в четыре раза превысили стартовую цену), два ярких канапе, кожаный портфель с инициалами RN и даже пустая кредитная карта (в десять раз больше стартовой цены)…
Большой спрос имели балетные туфли Нуреева. Стартовые цены значительно отличались от нью‑йоркских. Устроители в среднем просили по 400 долларов за пару, но на торгах цены поднимались не более чем в четыре раза. Все рекорды побила пара «сильно загрязненных и изношенных, залатанных на больших пальцах и пятках» туфель — ее продали за 18 619 долларов. Некий американец из Лонг‑Айленда приобрел двадцать пар балетной обуви за 123 337 долларов; покупатель обещал подарить их одной из балетных школ.
Как ни странно, сценические костюмы Нуреева в Лондоне спросом не пользовались. Ни один из пятнадцати выставленных на продажу камзолов из «Лебединого озера», «Дон Кихота» и «Раймонды» не перешел планку предложенной цены. Костюм из черного бархата для «Лебединого озера» был приобретен за 5 тысяч долларов (точно такой же в Нью‑Йорке продали за 30 тысяч). Даже знаменитый черный плащ из «Жизели», который был так памятен многим благодаря особой манере Нуреева обращаться с ним, был продан всего лишь за 4965 долларов.
В общей сложности в пользу BPF поступило 3,1 миллиона долларов, тогда как RNDF удалось собрать 8 миллионов. Три миллиона в Европе и восемь в Америке — почему такая разница?
Джоан Бридгман объясняет это просто: «Экстравагантная нью‑йоркская квартира Нуреева была подобна театральной сцене, она не несла печати личности. Не было ни посуды, ни штор [на продажу…]. И напротив, в Париже была квартира, где он жил. Там были столовые приборы, ведерко для льда, подушки, портфель… Нам было невозможно не видеть за этими вещами человека, который теперь лежит в могиле. […] Самое мрачное из всего — это картины, мужские ню. Все они были приобретены Нуреевым ради наполнявшего их эротического содержания, и, глядя на них, присутствующие на аукционе тотчас же вспоминали о причинах, приведших его к смерти. […] Было больно представлять, глядя на этих обнаженных самцов, как неотвратимо угасали его силы…»{842}.
