Андрей Болотов - Записки А Т Болотова, написанных самим им для своих потомков
Таковые его замыслы и предприятия были всем россиянам столь неприятны, что некоторые из бывших у него в доверенности и прямо ему усердствующих вельмож, отговаривали ему, сколько могли, все сие оставить, а советовали лучше ехать в Москву и поспешить возложением на себя императорской короны, дабы чрез то удостоверить себя поболее в верности и преданности к себе своих подданных; также, чтоб он лучше первое время правления своего употребил на узнание своего государства, нежели на путешествие в чужие земли и на занятие себя такими делами, в которых он еще не имел опытности. Но все таковые представления и предлагаемые ему примеры деда его, Петра Великого, были тщетны. Он не внимал никак сим искренним советам, отвергал все оные, а последовал только внушениям своих льстецов и друзей ложных, старающихся слабостьми его всячески воспользоваться и толикой верх над ним уже восприявших, что он повиновался почти во всем хотениям оных.
У сих негодных людей наиглавнейшее попечение было в том, чтоб рассорить его с императрицею, его супругою, и привесть ее ему в ненависть совершенную, и не можно довольно изобразить, сколь много они в том успели. Они довели его до того, что он не только говорил об ней с явным презрением публично, но употреблял при том столь непристойные выражения, что никто не мог оных слышать без досады и огорчения. Словом, слабость его в сем случае до того простиралась, что запрещено было от него даже садовникам петергофским, где тогда сия государыня, по его велению, находилась, давать ей те садовые фрукты, о которых он знал, что она была до них великая охотница.
При таком расположении его духа и произведенной ненависти к его супруге, не трудно было им наговорить ему, что сплетается против его от нее, с некоторыми приверженными к ней людьми, умысл и заговор, и что у ней на уме есть тотчас, по отбытии его из государства, уехать в Москву и там, при помощи их, велеть себя короновать и что она посягает даже и на самую жизнь его. И как государь всему тому поверил, то и стал думать только о том, чтобы супругу свою схватить и заключить на весь ее век в монастырь. Сие может быть он и произвел бы действительно, если б обыкновенная его неосторожность, все его намерения разрушив, не уничтожила. Так случилось, что накануне самого того дня, в который положено было им сие исполнить и в действо произвесть, ужинал он в доме у одного из своих первейших министров, где по несчастию его находились и некоторые из преданных императрице, и такие люди, которым препоручено было от нее наблюдать все его движения и замечать каждое его слово и деяние. Итак, при присутствии их надобно было ему проговориться и неосторожно выговорить некоторые слова до помянутого намерения относящиеся. Не успел один из сих преданных императрице оных услышать и из них усмотреть намерение государя, как в тот же момент ускользает он из того дома и скачет в ту же ночь в Петергоф, где находилась тогда императрица, и ничего о том не зная, спала спокойно, с одною только наперсницею своею. Всего удивительнее то, что наперсницею сею и вернейшею приятельницею ее была родная сестра любовницы государевой, Катерина Романовна Воронцова, бывшая в замужестве за князем Дашковым, и женщина отличных свойств и совсем не такого характера, какого была сестра ее. Обеих их разбуждают, и прискакавший уведомляет их, в какой опасности они находятся. Императрице сделался тогда каждый час и каждая минута дорога. По случаю заарестования одного из числа приверженных к ней{15}, подозревала уже она, что государь узнал какнибудь о их заговоре; к тому ж и сам он дал ей знать, что желает он в следующий день вместе с нею обедать в Петергофе, а в самый сей день и намерен он был ею овладеть. Итак, государыне нельзя было терять ни минуты времени и она должна была употреблять все, что только могла, и отваживаться на все для своего спасения; а потому минута сия и сделалась решительною и она мужественно отважилась на то предприятие, которому все так много после удивлялись. Она в тот же миг выходит тайно из дворца петергофского, садится в простую коляску и господами Орловыми, с величайшею поспешностию, отвозится в Петербург. Она приезжает 28го июня, еще до восхождения солнца, в Невский монастырь и посылает тотчас в гвардейские полки за знаменитейшими их и преданными ей начальниками оных. Сии рассевают тотчас слух о том по всей гвардии и но всему городу, так, что в семь часов утра был уже весь Петербург в движении. Вся гвардия, без всякого порядка, бежала по улицам и смутный крик и вопль народа, незнающего еще о истинной тому причине, предвозвещал всеобщую перемену. А чрез несколько потом минут и является государыня, въезжающая в город, окруженная почти всею конною гвардиею, ее прикрывающею. Шествие ее простиралось прямо к Казанской соборной церкви и тут провозглашается она императрицею и самодержицею всероссийскою и принимает первую, от случившихся при ней, присягу; а потом, при провождении своей гвардии и множества бегущего вслед народа, шествует в зимний дворец и окружается там гвардиею и бесчисленным множеством всякого звания людей, радующихся и кричащих: "Да здравствует мать наша, императрица Екатерина!"
Совсем тем, для всех непонятно было сие происшествие. Самый народ, наполняющий вею площадь и все улицы крутом дворца и восклицающий во все горло, не знал ничего о самых обстоятельствах всего дела. Тотчас привезены были и поставлены, для защищения входа во дворец, заряженные ядрами и картечами пушки, расстановлены по всем улицам солдаты и распущен слух, что государь, будучи на охоте, упал с лошади и убился до смерти, и что государыня, как опекунша великого князя, ее сына, принимает присягу. В самое тоже время приказано было всем полкам, всему духовенству, всем коллегиям и другим чиновникам, собраться к зимнему дворцу для учинения присяги императрице, которая и учинена всеми, не только без всякого прекословия, но всеми охотно и с радостию превеликою. Наконец, издан был в тот же еще день первый о вступлении императрицы краткий манифест и с оным, и с предписаниями что делать, разосланы всюду, во все провинции и к предводителям заграничной армии курьеры.
Между тем, как сия торжественная присяга производилась, забираны были под караул все те, на которых было хотя некоторое подозрение, а народ вламывался силою в кабаки, и опиваясь вином, бурлил, шумел и грозил перебить всех иностранцев; но до чего однако был не допущен, так, что претерпел от него только один принц Жорж, дядя государев.
Сей не успел увидеть самопервейшего стечения народа, как догадавшись о истинной тому причине, вскакивает с поспешностию на лошадь и скачет в Ораниенбаум к государю. Никто из всех слуг его не видал, как он вышел из дома, и один только его гусар последовал за ним. Но один отряд конной гвардии, встретившись с ним за несколько шагов от дома узнав, схватывает его и позабыв все почтение, должное дяде императорскому, снимает с пего шпагу и принуждает сойтить с лошади, и он подвергается при сем случае величайшей опасности. Один рейтарь взмахнулся уже на него палашом своим и разнес бы ему голову, если бы по счастию не был еще благовременно удержан и до того недопущен. Его сажают в карету и везут ко дворцу; но в самое то время, когда он стал из нее выходить, присылается повеление, отвезть его опять в его дом и приставить там к нему и ко всему его семейству крепкий караул. Принц, при привезении его туда, находит весь свой дом уже разграбленным, людей своих всех изувеченных и запертых в погреб, все двери разломанные и все комнаты начисто очищенные. У самых принцов, сыновей его, отняты часы, деньги, сняты кавалерии и сорваны даже мундиры самые. Одна только спальня принцессина осталась пощаженною, да и то потому, что защищал ее один унтерофицер. Принц, увидев все сие, сделался как сумасшедшим от ярости, но ему ни мстить за сие, ни племяннику своему, императору, помочь было уже не можно.
