Владимир Алпатов - Языковеды, востоковеды, историки
Сам его научный подход был нестандартен. Тематика его исследований была самая что ни на есть традиционная: индоевропеистика, классические языки, историческое языкознание (как раз этим занимались упомянутые выше младограмматики). В 30-е и отчасти в 40-е гг. сами эти области науки считались «буржуазными», «консервативными», занятие ими не поощрялось. А после выступления И. В. Сталина в 1950 г. сравнительно-историческое языкознание (или компаративистика) не только было разрешено, но вновь, как в дореволюционные времена, было возведено в ранг самой престижной лингвистической дисциплины. Однако если его обвинения в «буржуазности» были надуманы с начала до конца, то обвинения в консервативности имели основания. Метод был разработан в XIX в., отшлифован младограмматиками и мало изменился в следующем веке. Большинство специалистов в этой области вполне этим удовлетворялись, занимаясь описанием конкретных фактов. А классическая филология основывалась на методике, разработанной еще раньше: в XVII–XVIII вв., и не воспринимала даже развитие лингвистики в XIX в. Для филологов-классиков основа всего – конкретный текст, который надо понять, научно издать и прокомментировать. Сама идея описания фонетики и грамматики в отвлечении от содержания текстов была классикам чужда.
Структурные методы восстановили в правах изучение современных языков в отвлечении от их истории, считавшееся в XIX в. недостаточно научным. Но появилась противоположная крайность: игнорирование всякой истории. В студенческие годы я часто слышал, что «передовые» лингвисты применяют «современные» методы к современным языкам, а история языков и тем более толкование текстов – удел «традиционалистов». Такие идеи сказывались и на отделении структурной и прикладной лингвистики (ОСИПЛ). Поначалу перекосы лингвистической моды как-то уравновешивал работавший на кафедре Петр Саввич Кузнецов, но после его смерти историческая проблематика на кафедре совсем сошла на нет. Впрочем, за пределами МГУ работали А. Б. Долгопольский и В. А. Дыбо, увлекшие компаративистикой ряд выпускников отделения, прежде всего С. А. Старостина, героя следующего очерка, который, в свою очередь, стал формировать собственную школу из младших питомцев ОСИПЛ. Но и это будет проходить вне стен университета, и лишь в наши дни историческая и компаративная лингвистика заняли подобающее им место на отделении.
Не говорю сейчас о том, что на «традиционных» кафедрах занимались не только историей языков, но и другими, совсем не младограмматическими проблемами (стилистикой, методикой преподавания языков и пр.), так что Звегинцев в учебных целях несколько утрировал ситуацию. Но на факультете произошел разрыв между структурной и исторической лингвистикой. Между тем к 60–70-м гг. применение структурных методов к истории языков уже имело свои традиции и свои классиков, включая много раз мной уже упоминавшихся Н. Трубецкого и Р. Якобсона. Но в МГУ разрыв долгое время преодолевал один профессор Широков.
Студентов ОСИПЛ до 80-х гг. не учили компаративистике, зато обучали многим другим наукам, студенты же других отделений большей частью лишь приблизительно представляли, что такое фонема. И Олег Сергеевич, в основном фонолог по интересам, должен был просвещать студентов и здесь. Работал он не только на своей кафедре: кафедра классической филологии давала студентам массу знаний, но не в области лингвистики, и здесь ее выпускники специализировались у Олега Сергеевича. Но на ОСИПЛ ему дороги не было.
Говоря о Широкове как о человеке, трудно избежать штампованных эпитетов «неоднозначный», «противоречивый» и т. д. Поневоле думаешь о том, как личность человека и плоды его деятельности могут не совпадать между собой, об этом я уже писал в очерке «Мемуаристка». Хорошо, если люди адекватны своим трудам. Но бывает и так, как было с упомянутым в том очерке И. М. Рейснером: память о личности перевешивает значение ее трудов. И случай Олега Сергеевича сходен: все знавшие его помнят эрудицию, полиглотизм этого человека, многосторонность его интересов, стремление к оригинальности в научном творчестве. А в публикациях это не всегда отражалось.
Я особенно это осознал, когда уже после смерти Олега Сергеевича его вдова Аида Васильевна попросила меня посмотреть некоторые главы из коренным образом переработанного им в конце жизни учебника введения в языкознание. Учебников по этому курсу у нас сейчас уже немало, и исторически сложился их стандарт. Его начала создавать Р. О. Шор (см. очерк «Первая женщина»), но классическим образцом стала замечательная книга А. А. Реформатского. Хотя она написана давно и содержит «несовременные» цитаты из К. Маркса и В. И. Ленина, но благодаря высокому качеству до сих пор переиздается и используется в преподавании. Однако учебник Реформатского, создав образец жанра, во многом закрыл возможности его совершенствования: большинство современных учебников слишком на него похожи, но до его уровня не дотягивают. И только Олег Сергеевич, в первом издании своего учебника еще следовавший данному образцу, решил затем сделать все подругому. Учебник идет от конкретных языков: приводятся сведения о некотором языке или группе языков, и при этом рассказывается о некотором специфичном для него языковом явлении. Скажем, вместе с данными о семитских языках говорится о структуре семитского корня, параллельно со сведениями о тюркских языках рассказывается о свойственной им так называемой гармонии гласных, и т. д. И в том же 1998 г. ту же идею построения учебника мне высказал лингвист С. А. Крылов, не учившийся у Широкова и не знавший о его труде. Идея, что называется, витала в воздухе, но лишь Олег Сергеевич ее реализовал.
Замысел интересен, но реализация не оказалась адекватной. Редактируя разделы о языках вне индоевропейской семьи, я должен был править почти каждую фразу: сплошные неточности и фактические ошибки. И в книге большой перекос в сторону тех сюжетов, которыми Широков непосредственно занимался (греческое ударение), чего в учебнике для студентов разных специализаций быть не должно. Переработанное, а фактически новое издание учебника вышло в свет, но прошло незамеченным и не вытеснило старого доброго Реформатского.
Стараясь найти нестандартные решения, Олег Сергеевич был в то же время связан с традицией. Его всегда интересовала история науки. И здесь он, бывало, первым брался за то, что стало актуальным. Так было в конце 80-х гг., когда общественная ситуация заставила вспомнить историю лингвистики нашего недавнего прошлого, в том числе события 1950 г.
Как я уже писал в очерке «Громовержец», осенью 1987 г. востоковед П. М. Шаститко предложил мне написать статью о влиянии этих событий на развитие советского востоковедения, и тема оказалась столь увлекательной, что помимо статьи я быстро, с ходу написал целую книгу о Н. Я. Марре и марризме. В конце марта 1988 г. я поставил последнюю точку. И через три дня, случайно зайдя в Институт языкознания, я увидел объявление о том, что 2 апреля на филологическом факультете МГУ состоится дискуссия на тему «Марр и Сталин». Организаторы дискуссии не были обозначены, но я сразу подумал, что это результат деятельности Олега Сергеевича, и не ошибся.
