Алла Марченко - Лермонтов
Если бы зачинщиком оказался Лермонтов, достаточно было применить закон. Но инициатива была на стороне Баранта, а Барант – гражданин Франции, где поединок считается легальным способом разрешения конфликтов, связанных с вопросами дворянской чести. Тонкость эта настолько усложняла применение закона, что был момент, когда следящим за ходом судебного разбирательства стало всерьез казаться, что на этот раз «кончится милостиво». Даже госпожа Нессельроде, супруга всесильного министра иностранных дел, надеется, что наказание «не будет строго». Судьба Лермонтова ее, естественно, ничуть не волнует. Для госпожи Нессельроде автор «Тамани» всего лишь «какой-то офицер Лементьев», но она очень дружна с Барантами…
Молва, склонная, как всегда, выдавать желаемое за действительное, разносит по Петербургу фразу, якобы произнесенную государем: «Если бы Лермонтов подрался с русским, он знал бы, что делать, но когда с французом, то три четверти вины слагается». Но кое в чем молва была права: государь император и впрямь не знал, как поступить с беспокойным поручиком. Из затруднительного положения судопроизводство вывел сам Лермонтов, предоставив судьям отягчающие вину факты. В письме к Плаутину он следующим образом описал злополучную дуэль: «Так как господин Барант почитал себя обиженным, то я предоставил ему выбор оружия. Он избрал шпаги, но с нами были также и пистолеты. Едва успели мы скрестить шпаги, как у моей конец переломился, а он мне слегка оцарапал грудь. Тогда взяли пистолеты. Мы должны были стрелять вместе, но я немного опоздал. Он дал промах, а я выстрелил уже в сторону. После сего он подал мне руку, и мы разошлись».
Показания не понравились господину де Баранту, он потребовал новой дуэли. Лермонтов вынужден был пригласить Эрнеста де Баранта на арсенальную гауптвахту – для объяснений. Произошло это 22 марта 1840 года, в восемь часов вечера, а рано утром Барант-сын отбыл в Париж. Судя по тому, что Барант-отец накануне обращался к министру иностранных дел с просьбой выдать Эрнесту выездной паспорт, стреляться французский петушок не собирался и разговоры о повторном поединке были лишь хорошей миной при плохой игре.
Эрнест де Барант уехал, а дело о дуэли продолжалось. Впрочем, напоминаю, так вяло, что и родные, и друзья, и литературная общественность, включая редакционный коллектив «Отечественных записок», с облегчением решили: и Лермонтова всего лишь переведут для приличия в какой-нибудь из близлежащих кавалерийских полков, скажем в тот же Гродненский. Поволынят полгода-год, да и выгонят в отставку, как-никак, а скоро двадцать семь – возраст для гвардейского поручика «пенсионный». И вдруг что-то случилось… 22 марта Е.А.Верещагина осторожно, без подробностей сообщает дочери, что дело Миши Лермонтова пошло хуже. Дескать, сам все испортил, с большого ума делает глупости.
Делает глупости? Единственная общеизвестная глупость, которую позволил себе Михаил Юрьевич, – не разрешенное уставом объяснение с де Барантом. Но оно произошло в тот же день, причем вечером, и госпожа Верещагина еще об этом не знает. К тому же это ответный ход, как и сама дуэль, следовательно, всего лишь дисциплинарное нарушение. Николай Павлович Романов болезненно реагирует на любые отклонения от уставного поведения. Однако дело о дуэли новоиспеченного поручика лейб-гвардии Гусарского полка не в ведении императора. Гвардией командует младший брат царя – Михаил. Рассвирепев, великий князь способен отправить на гауптвахту даже за такую мелочь, как слишком короткая сабля. Вот только в преддуэльные месяцы за Лермонтовым подобных шалостей не замечено. Он уже дает показания командиру полка, а великий князь объявляет ему высочайшее поощрение (5 марта 1840 г.).
Ну а кроме того, «экспликация с молодым Барантом» не такая новость, о которой можно посудачить только с глазу на глаз, а не по казенной почте. Ее письменно обсуждают и князь Вяземский, и Белинский, и вообще – весь Петербург.
Рассказывая в письме к Александру Дюма историю второй ссылки Лермонтова, Евдокия Ростопчина утверждает: «Спор о смерти Пушкина был причиной столкновения между ним и г. де Барантом, сыном французского посланника. Последствием спора была дуэль».
Не поверив графине Ростопчиной, лермонтоведы стали искать более веские основания новой немилости и нового изгнания.
Согласно версии Э.Г.Герштейн, Лермонтова сослали за участие в кружке 16-ти, дуэль же, по ее мнению, была лишь официальным поводом изгнания.
«Это общество, – вспоминает один из его членов, Ксаверий Браницкий, сослуживец Лермонтова по лейб-гвардии Гусарскому полку, – составилось частью из университетской молодежи, частью из кавказских офицеров. Каждую ночь, возвращаясь из театра или бала, они собирались то у одного, то у другого. Там после скромного ужина, куря свои сигары, они рассказывали друг другу о событиях дня, болтали обо всем и все обсуждали с полнейшей непринужденностью и свободой, как будто бы III Отделения собственной его императорского величества канцелярии вовсе и не существовало: до того они были уверены в скромности всех членов общества».
Никакой политической программы члены кружка 16-ти не имели, но если бы Николаю донесли о существовании подобного общества, он наверняка поступил бы именно так, как предполагает Герштейн: разорил бы гнездо коллективного инакомыслия. Уже потому хотя бы, что оно было «слеплено» на ненавистный императору французский манер – по образцу собраний интеллектуалов, поставивших себя выше закона (знаменитые «Тринадцать», описанные Бальзаком в «Утраченных иллюзиях»).
Однако – и это убедительно доказал И.Л.Андроников – ни император, ни его жандармерия о полуночных бдениях молодых интеллектуалов так и не узнали.
Тогда Герштейн, а за ней и С.А.Андреев-Кривич высказали предположение, что вмешательство в дело Лермонтова самого Николая каким-то образом связано со стихотворением «Как часто пестрою толпою окружен…», которое кто-то из недоброжелателей Михаила Юрьевича подсунул царю. Сам он наверняка по собственному почину «Отечественные записки» не читал. Оставим за недостатком места выяснение этого щекотливого вопроса (я-то убеждена, что сделал это граф Владимир Соллогуб) и попробуем сообразить, что же именно могло рассердить Николая в этих, с виду невинных, новогодних стихах. А раздражение было налицо: Лермонтова не просто отправили на Кавказ – его, профессионального кавалериста, выписали тем же чином в Тенгинский пехотный полк.
Впрочем, Америки ни Герштейн, ни Андреев-Кривич не открыли. Уже первый биограф Лермонтова, П.Висковатов, предположил, что неудовольствие и императора, и императорского семейства вызвало стихотворение «Как часто пестрою толпою окружен…», опубликованное в первой за 1840 год книжке «Отечественных записок» со странной пометой: 1-е января. Если читать текст, не обращая на нее внимания, реакцию царствующего дома понять невозможно, ведь речь идет о банальном увеселении, каких в Петербурге в пору зимних праздников не счесть. Опустив нейтральные сельские эпизоды, напомню городские: