Алла Марченко - Лермонтов
…Отцу моему лучше. Это по крайней мере хоть небольшое утешение при тех ужасных ударах, которые наносит мне Провидение… И представьте себе, моя дорогая Антуанетта, что я все перенесла. И я считаю себя способной перенести еще столько же. Только иногда мне кажется, что мозг мой затуманивается, и я с трудом различаю предметы и сомневаюсь в собственном существовании, сплю ли я, или же я мертва. Иногда я боюсь самой себя. Плачу я редко, но иногда из груди моей вырывается отчаянный смех. Как вызов судьбе, и тогда! Тогда я атеистка, я сомневаюсь во всем. И я чувствую несправедливость Бога».
Машенька Штерич-Щербатова убеждена, что бабушка Лермонтова ее ненавидит. Но она преувеличивает. Отношение Елизаветы Арсеньевой к женщине, в которой внук, по словам Акима, заинтересован, намного сложнее. Всю жизнь опасавшаяся, что Мишу женит на себе какая-нибудь франтиха, прочитав, с подачи Акима, посвященные Марии Алексеевне Щербатовой стихи, Арсеньева почти смирилась с такой переменой в их общей жизни. Женитьба, по столыпинским понятиям, – солидная причина, чтобы просить отставку. Петербург ей не по летам и не по здоровью, да и Мише во вред: то грипп, то простуда. Пора, пора в Тарханы перебираться.
…Москва, Тарханы, семья, кабинет, письменный стол… У Аннет Боратынской, жены младшего брата знаменитого поэта (Ираклий Абрамович служит в том же полку, что и Лермонтов), только и разговоров, что Пушкин бы не погиб, если бы поступил, как Евгений. Вышел в отставку, женился, уехал в деревню, отстал от литературной суеты. Мой дом – моя крепость. Посмотрите, Михаил Юрьевич, на англичан. Тамошние литераторы не сбиваются в кучу! У всякого свой шесток.
Анна Давыдовна, урожденная Абамелек, про Англию и англичан знает все, потому что переводит на английский русских поэтов. Вот и лермонтовскую «Молитву» собирается перевести…
Похоже, что и Михаил Юрьевич в какой-то момент не исключал для себя и такой выбор. Во всяком случае, в момент создания поэтического портрета княгини М.А.Щербатовой:
На светские цепи,
На блеск утомительный бала
Цветущие степи
Украйны она променяла,
Но юга родного
На ней сохранилась примета
Среди ледяного,
Среди беспощадного света.
Как ночи Украйны
В мерцании звезд незакатных,
Исполнены тайны
Слова ее уст ароматных,
Прозрачны и сини,
Как небо тех стран, ее глазки,
Как ветер пустыни,
И нежат и жгут ее ласки.
И зреющей сливы
Румянец на щечках пушистых,
И солнца отливы
Играют в кудрях золотистых.
И, следуя строго
Печальной отчизны примеру,
В надежду на Бога
Хранит она детскую веру;
Как племя родное,
У чуждых опоры не просит
И в гордом покое
Насмешку и зло переносит.
От дерзкого взора
В ней страсти не вспыхнут пожаром,
Полюбит не скоро,
Зато не разлюбит уж даром.
Если внимательно вглядеться в этот портрет, нельзя не отметить, что в Машеньке Штерич, какой ее написал Лермонтов в зиму 1839 года, поразительно много деталей, роднящих модель с портретистом.
Как и Мария Алексеевна, Лермонтов переносит и насмешки, и зло – «в гордом покое». Как и она, он променял уединенную жизнь в Тарханах или в Москве на светские цепи и оковы службы царской. И все-таки остался чужим ледяной петербургской среде.
Да и вера его в Бога – тоже какая-то детская. Сергей Дурылин, талантливый литературовед и человек глубоко и истинно верующий, в середине двадцатых годов XX века, когда Церковь преследовалась государством, занес в свой дневник такую запись: «Строчка Лермонтова – любая: из стихотворений 1838–1841 гг. – для меня религиознее всего Толстого».
«Исполнены тайны слова ее уст ароматных…» Так ведь тайны исполнены и стихи Лермонтова! Вот что думал на сей счет тот же Дурылин: «В лице Лермонтова написано: в глазах – “какая грусть!”, в улыбке – “какая скука!”. Так и в поэзии: в глазах – одно, в усмешке – другое. А вместе… что же вместе? Вместе – самая глубокая, самая прекрасная тайна, какой отаинствована русская поэзия».
И вот что удивительно: создавая портрет милой ему женщины, Лермонтов пользуется теми же красками и даже образами, какие пленяют его в родимой природе.
Сравните:
…Когда волнуется желтеющая нива…
…И солнца отливы играют в кудрях золотистых…
…И прячется в саду малиновая слива…
…И зреющей сливы румянец на щечках пушистых…
И наконец, самое главное. Как и Машенька Штерич, Лермонтов, в отличие от Пушкина, от дерзких взоров красавиц не воспламенялся. Он и Варвару Лопухину полюбил не скоро, а разлюбить никак не мог, даже сильно увлекшись молодой и прелестной вдовой…
Словом, поведение (и состояние) М.А.Щербатовой в последуэльные дни понять нетрудно. Понять Лермонтова труднее. Может быть, вообще невозможно. Можно лишь предложить для дальнейшего размышления несколько соображений.
Прежде всего, не следует упускать из виду, что все эти события происходят как раз в те недели, когда «Герой нашего времени», подводящий итоги, вобравший в себя весь, без остатка, запас жизненных впечатлений автора, уже сдан в типографию, и перед Лермонтовым вновь, как и летом 1832 года, встает вопрос – что делать дальше, какое направление дать своей жизни. Выбор-то по-прежнему невелик. Хочешь не хочешь, а вспоминается пушкинское, о молодом Чаадаеве: «Он вышней волею небес / Рожден в оковах службы царской; / Он в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес, / А здесь он – офицер гусарский».
Считается, что Лермонтов не только в ранней юности был занят своей судьбой как мировой проблемой. На самом деле прав Толстой, утверждавший: «Если бы этот мальчик остался жив, не нужны были бы ни я, ни Достоевский». Вдумайтесь в перечень произведений, написанных им после 1835 года: «Маскарад», «Сашка», «Княгиня Лиговская», «Тамбовская казначейша», «Смерть Поэта», «Бородино», «Песня про царя Ивана Васильевича…», «Мцыри», «Казачья колыбельная песня», «Не верь себе, мечтатель молодой…», «Дума», «Герой нашего времени», «Три пальмы», «Дары Терека», «Воздушный корабль».
Как широко и разнообразно представлена в этих произведениях русская жизнь! Петербург, Москва, провинция, Кавказ и кавказцы, война и мир, быт и история… Казалось бы, можно сделать передышку, но Лермонтов, как и в юности, по-прежнему не может понять, «что значит отдыхать». Какой отдых, какая передышка, если у него выработан план двух больших романов? Один – «…из времен смертельного боя двух великих наций, с завязкою в Петербурге, действиями в сердце России и под Парижем и развязкой в Вене». Другой – «…из кавказской жизни, с Тифлисом при Ермолове, его диктатурой и кровавым усмирением Кавказа, Персидской войной и катастрофой, среди которой погиб Грибоедов в Тегеране».
