Александр Чичерин - Дневник 1812–1814 годов. Дневник 1812–1813 годов (сборник)
Вчера я дразнил Розу тем, что она долго гуляла. «Нет, – сказала она, – мне не свойственно увлекаться удовольствиями; я всех избегаю, чтобы не знать искушений».
– А ее уже не раз удавалось уговорить, – шепнула мне на ухо Тереза, – и этот корсаж она сшила не на доходы от продажи плодов.
– Ты ее, значит, не любишь? – сказал я Терезе.
– Нет, – отвечала Тереза, – природа дала мне больше прелести, и меня находят более хорошенькой; вот почему я не ненавижу.
Я посмотрел на нее пораженный: мне казалось, что предо мной светская женщина, что я в гостиной, но увы, приходилось верить глазам: оказывается, и крестьянки могут быть злыми кокетками, и они подвержены ревности.
Доротея понравилась мне своей наивной детской грацией, но Дамон сразу же, как только мы приехали сюда, сделался ее поклонником. Однако она показалась ему слишком юной, может быть, слишком добродетельной, и через несколько дней он перестал с ней видеться. А девочка его любит. Видно, как она скучает по нем. Сегодня, проходя под ее окном, я подразнил ее, пошутил над ее увлечением. Она защищалась изо всех сил, но я успел заметить, как она смахнула слезу, говоря о том, что Дамон ее покинул. Я не очень нападал на нее, жалея ее невинность и ее чувство; рядом оказался Клеонт, все время меня перебивавший. Доротея, однако, оказывала предпочтение мне. Чтобы проверить, кокетка ли она, я сделал вид, что собираюсь уйти, и пожелал ей приятно провести время.
– Послушайте, – сказала она, – вы видели ту, которая увлекла Дамона? Не правда ли, она нехороша? Скажите ему, что дурно быть непостоянным. Вы, господа, не умеете любить одну, вам обязательно хочется покорять всех. – При твоей невинности, подумал я, и ты кокетка, и ты ревнуешь. До чего же доводит любовь! Увы, этот злой божок внушает мужчинам сильную страсть, нередко определяет их судьбу, властвует над ними и побеждает их; что же до женщин, он определяет их существование, лишает их рассудительности, портит их сердце, заполняет их жизнь огорчениями и заботами, отравляет все сердечные радости и лишает их той кротости, той ласковой прелести, которые суть единственные чары, удерживающие нас.
Притча
9 июля.
Доркомен и Тирсис оба родились в бедности, осиротели в самом нежном возрасте и, кормясь милостью прохожих, не имели никаких средств к существованию. Наконец, сговорившись, они решили вместе покинуть родной город, чтобы поискать счастья, и с сумой за плечами отправились искать заработков. Доркомен, уверенный в своих потребностях и честный в поведении, остановился в первом городе, попавшемся им на пути, нашел службу с малым вознаграждением, постепенно скопил немного денег, поместил их так, чтобы они давали небольшой доход, и медленными шагами, стараясь не пропустить ничего, что давало бы самую малую выгоду, улучшил свое состояние; его терпение и умеренность были оценены по заслугам; лет через 20 он вернулся в свое родное селение богатый, счастливый и довольный.
У ворот ему встретился Тирсис с печатью несчастья на лице. От рождения тщеславный и честолюбивый, он не умел сокращать свои желания. Ему казалось слишком утомительным подыматься со ступени на ступень в поисках счастья; он не хотел трудиться, если не видел впереди значительных выгод; беспокойный, мятущийся, увлекаемый то тщеславием, то надеждой, он провел всю жизнь в беспокойстве и неопределенности; пропуская мелкие возможности улучшить свое состояние, он не умел удержать больших денег и вернулся на родину таким же, каким покинул ее, постарев на 20 лет, и еще беднее, чем был.
Молодые люди, старайтесь извлечь поучение из всего, что видите. Безумец, глупец может дать иногда лучший урок, чем человек благоразумный.
– Ничего нет опаснее спора, одно мгновение может разрушить 10-летнюю дружбу, – говорил Дамон. – Я никогда не вступлю в спор с близким другом, потому что не могу отвечать за себя.
Я не хотел разговаривать с ним. Он всегда похваляется, что ни от кого не стерпит обиды, так что мы чувствовали, что он гораздо больше страшится претерпеть оскорбление, чем потерять друга. Напрасно я говорил ему, что, увлекаясь состязанием в остроумии, я ничего не испытываю, кроме дружбы к своему противнику, и готов заранее простить его горячность, если такая терпимость пойдет ему на пользу; что я всегда сохраню достаточно власти над собой, чтобы пытаться убедить его, не обижая; что другу можно простить и обидное слово, если умеешь ответить на него добрым советом… Он стоял на своем, и мне пришлось оставить его. А мне бы следовало, подобно Доркомену, извлечь пользу из той малой доли рассудка, которой не лишен Дамон.
Жоаш, который не знает света, который в 15 лет попал в общество молодых людей, скорее храбрых и дерзких, чем прямых и честных, не понимает других ответов, кроме «да» или «нет», и не верит, что можно убеждением примирить спорящих. Он считает, что во всяком разговоре нужно защищать свое маленькое самолюбие, а не свои принципы; и если вы даже докажете всему свету, что он ошибается, что его мысли ложны и противоречат человечности и чести, он все-таки останется доволен собой, лишь бы ему удалось задеть вашу гордость и сохранить свою нетронутой. Всякий раз, как нам случается беседовать, он, не умея связать последовательно двух мыслей, ограничивается двумя-тремя репликами и затем несколькими оскорбительными словами, которые идут вовсе не от сердца и даже ему самому неприятны.
Сегодня мы опять поспорили, и опять все было так же. Мне ничего не удалось ему доказать, и я еще больше убедился в том, что он не способен к такой верной привязанности, которую я хочу видеть в своем друге, что в нем больше злости, чем рассудительности, и больше упрямства, чем разума. Каждый спор с ним оставляет меня все более равнодушным… Незаметно теряя друга, я могу также потерять терпение. Дамон был прав.
10 июля.
Когда я вернулся вчера с довольно длительной прогулки, слуга подошел ко мне и с ухмылкой доложил, что меня ждут дамы. Удивившись сначала, я быстро понял, что это за визит. Они ждали меня уже три часа, успели сыграть партию в пикет и, найдя на столе мою тетрадь, развлекались в ожидании разглядыванием рисунков. Несмотря на вычурность их наряда, фамильярность манер и образ жизни, который они избрали, я не мог решиться их выгнать. Даже в них мне хотелось уважать пол, составляющий счастье нашей жизни; я ограничился тем, что укрылся в своей комнате.
Обиженные, вероятно, моей нелюбезностью, либо удивленные моей холодностью, после еще получаса ожидания они сложили платочки, расправили юбки и уныло потащились в город.
Что же это! Неужели испорченность может доходить до такой степени! Неужели наивный и добродетельный пол может опуститься до такой низости, до такого отвратительного бесстыдства! «Спасибо! – сказал я хозяйке, которая думала доставить мне удовольствие, допустив дожидаться меня этих дам, которых она считала, видно, особами другого полета. – Если такие еще явятся, гоните их, чтобы вам не досталось. Мне больше нравится наивная и неловкая грация ваших поселянок; в прошлом, да и в будущем, я вижу достаточно радостей, чтобы не иметь нужды в таких недостойных существах».
