Лев Лосев - Меандр: Мемуарная проза
…Для зренья становясь тарелкой.
Сперва глубокой. После мелкой.
Инопланетяне впервые появились в стихах Уфлянда в 1958 году:
В глухом
заброшенном селе меж туч увидели сиянье.
Никто не думал на земле,
что прилетели марсиане.
Они спросили, сев на поле:
— А далеко ли до земли?
Крестьяне, окружив толпою,
в милицию их повели.
Худых и несколько обросших.
В рубахах радужной расцветки.
Ведь это, может быть, заброшены
агенты чьей-нибудь разведки.
В этом стихотворении, как и в других, Уфлянда увлекают не марсиане, а земляне — крестьяне, которые, допросив пришельцев "на трех наречиях: / мордовском, русском и на коми", быстро приходят к выводу, что "прилетевшие [ — ] веселые / и неопасные ребята". Видимо, сразу же за пределами стихотворения марсианам предложат присоединиться к веселию Руси.
Помня, что ирония Уфлянда не обязательно означает отрицание, взглянем на еще одно стихотворение о крестьянах:
Крестьянин крепок костями.
Он принципиален и прост.
Мне хочется стать крестьянином.
Вступив, если надо, в колхоз.
Судьба у крестьянина древняя.
Жать. В землю зерна бросать.
Да изредка время от времени
Россию ходить спасать.
От немцев, варяг или греков.
Ему помогает Мороз.
Я тоже сделаюсь крепок,
принципиален и прост.
(1958)
Уфлянд родился на свет с выдающимся запасом добродушия. Перед сеансами в советских кинотеатрах показывали официальную кинохронику. Все терпеливо скучали, а Уфлянд вглядывался в сановных стариков и умилялся. Вот какую пару портретов можно найти у него:
Люблю особенно те кадры кинохроники,
где снят товарищ Ворошилов.
Седой.
В дипломатическом костюме.
Усы.
В больших и черных мало проку.
Я думаю —
пусть он на время умер —
в Союзе станет очень плохо.
Кто стал вручать бы ордена?
Старушкам руки целовать при этом?
Насколько б хорошо решал дела
Президиум Верховного Совета?
Его большая нужность в этой роли
не сразу умещается в мозгу.
Мне, посмотрев такую кинохронику,
обычно хочется в Москву.
("Исповедь любителя кино"
("Хотя в кино нередко плачут дети…"), 1957)
И о другом номинальном главе государства:
Ах! Лучше б умерла Елизавета,
бельгийская старушка-королева.
Бабуся мне не сделала худого.
Но также и не сделала добра.
Мне с нею было б даже неудобно
под ручку выйти со двора.
Тем более на танцы, на каток.
Морщинистая, седенькая, хроменькая.
Ее бы сразу свел с ума поток
прохожих у кинотеатра "Хроника".
А в королевской форменной скуфейке,
в фамильных старомодных украшениях
от пирожка за сорок три копейки
старушка б отказалась с отвращением.
("Смерть любимой", 1959)
Возможно, я перенасыщаю этот небольшой текст цитатами, но в том-то и дело, что, вспоминая стихи Уфлянда, трудно остановиться. Вот уж plaisir du texte так plaisir! Тридцать лет тому назад в Энн-Арборе мы сидели втроем у меня — я, Бродский и один наш тамошний знакомец, тоже недавний эмигрант, инженер на фордовском заводе. Я сказал, что собираюсь под эгидой "Ардиса" издать книжку Уфлянда. Иосиф тут же прочитал свое любимое:
Мир человеческий изменчив
по замыслу его когда-то сделавших.
Сто лет тому назад любили женщин.
А в наше время больше любят девушек.
Сто лет назад ходили оборванцами,
неграмотными,
в шкурах покоробленных.
Сто лет тому назад любили Францию.
А в наши дни сильнее любят Родину.
Сто лет назад в особняке помещичьем
при сальных, оплывающих свечах
всю жизнь прожить чужим посмешищем
легко могли б вы.
Но сейчас,
сейчас не любят нравственных калек.
Веселых любят.
Полных смелости.
Таких, как я,
веселый человек,
типичный представитель современности.
И мы уже не могли остановиться, и по очереди читали и читали на память Уфлянда, испытывая артикуляционное наслаждение от его изумительно остроумных рифм. Инженер смотрел на нас недоуменно и даже с огорчением
и наконец неуверенно сказал: "Но ведь это же… как в любой стенгазете…" И ведь правда, Уфлянд вовсю пользуется словарем советской газеты: "типичный представитель современности", "готов к любому подвигу", "выдаст путевки и оформит отпуска", "заброшены / агенты вражеской разведки". Так как в этой ситуации Бродский и я представляли собой писателей (хотя и разнокалиберных), а инженер — народ, мне стало обидно, что Уфлянд непонятен народу, и я попытался объяснить: "Это как Зощенко, только в стихах".
Это была мимолетная и неправильная обида, потому что я знаю, что стихи, по определению, — всегда для немногих. Только в утопическом будущем возможно всеобщее воспитание чувств, в результате которого возможно сказать: "Вот стихи, а все понятно, / Все на русском языке!" Ан нет, либо только кажется, что понятно, либо не стихи, а неумело зарифмованные байки. Но при этом невозможно не назвать Уфлянда народным поэтом. Уфлянд легко, непринужденно озвучивает то, что смутно чувствует, но не может высказать "простой человек" — его современник. В смутное время конца 1980-х он сочинял намеренно незавершаемую драму "Народ", составленную из монологов фольклорных персонажей и просто голосов улицы, как в поэме другого смутного времени, "Двенадцати" Блока:
Эх, распустилась молодежь.
Куда, Россия, ты идешь?
Она идет вперед, папаша,
Россия дорогая наша.
В "Народе" находили отражение как злободневные темы, так и лексические новинки перестроечных времен:
Вострозубая гёрла,
Не пей ночью кровь из моего горла.
Во-первых, получишь СПИД,
А во-вторых, надо же иметь и девичий стыд.
Фольклорными персонажами в этой поэме выступали не только Змей Горыныч и песенные девицы, но и Горбачев с Ельциным, и Толстой с Достоевским (вроде анекдотических "Пушкина и Лермонтова"):
Ехал Федор Достоевский
По дороге столбовой.
А потом свернул на Невский.
Вдруг навстречу Лев Толстой.
А куда спешишь ты, Федя,
Мимо ресторан-Медведя,
Быстро едя, быстро едя,
Горяча коня кнутом?
Я спешу в игорный дом.
— Ну а я конец недели
Провести хочу в борделе.
И так далее. Четверостишие, данное как пролог к "Народу", является изумительно емким определением понятия "народ":
