Лев Лосев - Меандр: Мемуарная проза
Живое тепло
Осознав, что нуждаюсь в напоминании о неумолимом ходе времени, я решил воспользоваться компьютером. Там для этой цели предлагается большой выбор бубнов, тимпанов и человеческих голосов. Я наугад выбрал ка- кой-то голос и погрузился в работу. И вдруг вздрогнул: из компьютера заговорил Уфлянд. "It's eleven thirty-y-y", — сказал он, причем тем особым голосом, которым говорил, будучи слегка навеселе, — немножко медленнее, басовитее и насмешливее, чем в трезвом состоянии. Прошло почти шесть недель со дня смерти Уфлянда, и вдруг время в моем компьютере заговорило его голосом.
Это было удивительно еще и потому, что одно из моих ярких ранних воспоминаний об Уфлянде тоже связывает его с отсчетом времени. Мне уже случалось об этом рассказывать. Всей нашей компанией мы ночевали на чьей-то зимней даче. Наташе Лебзак, в которую были влюблены Леня Виноградов и Володя Уфлянд, надо было с первой электричкой вернуться в город, чтобы поспеть на репетицию в театральный институт. Будильника у нас не было, и вот Уфлянд с Мишей Ереминым, произведя на бумажке какие-то расчеты, положили булыжник в кастрюлю с водой, вынесли ее на мороз, а когда промерзло до дна, внесли в кухню и укрепили кверху дном над пустым тазом. Расчеты их оказались не совсем точными, и страшный грохот разбудил нас всех не в пять тридцать, а в три часа ночи, но какова смекалка.
Уфлянд вообще был на редкость сообразительным и умелым. Столяр, монтер, художник, поэт, слесарь, водопроводчик — во всех этих областях он был не дилетантом, а профессионалом. Люди этих профессий в России известны склонностью к выпивке, и в этом отношении Уфлянд от них не отличался. Мы воспринимаем слова "веселие Руси" как иронические, но пьянство Уфлянда действительно было веселым занятием и таким же веселым состоянием.
На заключительных страницах своего трактата "Двести лет вместе" Солженицын делает попытку взглянуть на Россию глазами интеллигентного еврея. К этому его подтолкнул известный в свое время самиздатский документ — донос группы литераторов властям по поводу творческого вечера в ленинградском Доме писателей, на котором выступали Бродский, Уфлянд, Довлатов и другие. Солженицын с презрением отзывается о доносчиках и симпатизирует участникам вечера — как ему кажется, "молодежи предпочтительно еврейской". "А меня как ударила, — пишет он, — ведь и верность этих просквозивших на том вечере еврейских настроений. "Россия отражается в стекле пивного ларька", — будто бы сказал там поэт Уфлянд. — И ведь верно! вот ужас. — Похоже, что выступавшие прямо — не прямо, может, в разрывах слов и фраз, но обвиняли русских, что они ползают под прилавками пивных и жены выволакивают их из грязи; что они пьют водку до потери сознания… "[68]
Вот как опасно цитировать, не зная контекста! В стихотворении Уфлянда "Прасковья" (1967) герой натыкается в лесу на пивную будку:
Не слышно возле воплей комариных.
Не видно ног из-под нее куриных.
Там в будке кто-то рукоять качает
и щедро пиво расточает.
Виденье в современном стиле
на древней и святой земле?
Нет!
Отражается Россия,
как в зеркале, в ее стекле.
Ни отвращения, ни презрения Уфлянд к завсегдатаям пивного ларька не испытывает. Он — один из них. Его ирония искренне добродушна. Мы имеем дело не с сатирой, а с идиллией.
Смех, пенье, дружеские шутки
всегда звучат у этой Будки.
Свои благословенья дивной Бочке
шлют Жены Русские и Дочки.
Она ввиду таинственных причин
влечет к Себе лишь Истинных Мужчин.
Более того, для Уфлянда веселие Руси — коммунальный обряд. Если угодно, даже соборное причащение.
Каждый Богу помогает,
соблюдая свой обряд.
Люди сена избегают.
Кони мяса не едят.
Гости пьют вино с закуской.
(Тот под лавку загудел.
Тот — еврей. Тот, вроде, — русский.
(Кто какой избрал удел)).
("Внешне бодр…", 1966)
И чуть дальше в том же стихотворении:
Там
сомненье появляется:
может статься, я — в раю?
Я не знаю ни одного поэта со времен Данте, который бы видел Рай столь отчетливо, как Уфлянд. Вознесение в горние сферы начинается для него с дружеской попойки. Он пишет в "Песне о моем друге" (1968):
Я становлюсь готов к любому подвигу, желаю страстно жизнь отдать в боях, когда ко мне с женой своею под руку мой лучший друг шагает на бровях; то ногами рисует круги, то за пазуху руку засунет. Знать, гостинец несет на груди в запечатан- 354ном круглом сосуде.
Получка жжет карман ему и премия. А вкус закуски, как всегда, претит.
И Небеса услышат наше пение. И Бог на нас вниманье обратит. Он скажет нам:
— Спокойнее, родимые. Я вас и так, сирот моих, люблю. Берите все с собой необходимое и отправляйтесь отдохнуть в Раю. Вскрикнут матери, жены и тетки. Их на время охватит тоска. Выдаст нам Господь путевки и оформит отпуска.
Тишь. Теплынь. Пахнет луком поджаренным. Это — Рай в представленье моем. Встретив Кеннеди с Гагариным, слезами обольем.
Я вспоминаю, как однажды мы сидели у Уфлянда в тесной, но изумительно им оборудованной квартире, он читал стихи, и я увидел, как у моего друга, пожилого художника Бориса Федоровича Семенова, при словах "Знать, гостинец несет на груди в запечатанном круглом сосуде" глаза наполнились слезами умиления. Эмоциональное воздействие этого перифраза, этого "приема остранения" на Б.Ф. было тем более удивительно, что смолоду он был дружен с Хармсом, его поэтический вкус воспитывался в обэриутском кругу, а Уфлянд — поэт принципиально другой, чем обэриуты.
Хотя сам он порой и возводил генеалогию своих стихов именно к их поэтике, все-таки между ними не было внутреннего сходства. "Звезда бессмыслицы", радикальные семантические эксперименты, жесткий абсурдизм Хармса и Введенского были Уфлянду чужды. Что-то в его стихах напоминает Заболоцкого периода "Столбцов", но есть принципиальное различие: гротеск Уфлянда никогда не становится сюрреалистическим, как у Заболоцкого. Уфлянд мог бы написать: "один — язык себе откусит, / другой кричит: я — иисусик, / молитесь мне — я на кресте, / под мышкой гвозди и везде..", но не мог бы — предшествующих строк: ".. по потолкам они качали / бедлам с цветами пополам"[69]. Как раз в тех случаях, когда он сознательно имитирует обэриутскую поэтику, его стих начинает разваливаться и юмор казаться несколько нарочитым. Пример тому — "Ингерманландское чудо" и еще несколько стихотворений начала 1990-х годов. Впрочем, нельзя назвать неудачами тексты, если в них встречаются такие прелестные уфляндизмы, как, например, строки, в которых он говорит, что НЛО удаляется,
