Мария Башкирцева - Дневник
Я просто без ума от него. Гений – что может быть прекраснее! Этот невысокий, некрасивый человек кажется мне прекраснее и привлекательнее ангела. Кажется, всю жизнь готова была бы провести – слушая то, что он говорит, следя за его чудными работами. И с какой удивительной простотой он говорит! Отвечая кому-то из присутствующих – не помню уж, на что, он сказал: «Я нахожу столько поэзии в природе» – с выражением такой глубокой искренности, что я до сих пор нахожусь под влиянием какого-то невыразимого очарования…
Я преувеличиваю, я чувствую, что преувеличиваю. Но право…
Среда, 2 мая. Я хотела было поехать в оперу, но к чему?! Т. е. был момент, когда мне захотелось поехать туда, чтобы добрые люди, обратив внимание на мою наружность, довели это до сведения Бастьен-Лепажа. Но к чему это? Право, не могу отдать себе отчета. Ну, не глупо ли это? Не безумно ли желать нравиться людям, до которых мне в сущности нет дела!..
Надо будет подумать об этом, потому что ведь не добиваюсь же я всерьез этого великого художника?! Могла бы я за него выйти? Нет. Ну, следовательно?
Но к чему вечно докапываться во всем до причин! Я чувствую безумное желание нравиться этому великому человеку – вот и все. И Сен-Марсо – тоже. Кому же из них больше? Не знаю. Одного из них мне было бы достаточно… Все это составляет для меня самый насущный вопрос. Даже наружно я изменилась за это время: я очень похорошела, кожа стала какая-то особенно бархатистая, свежая, глаза оживлены и блестят. Просто удивительно. Что же должна творить настоящая любовь, если такие пустяки так действуют!
Пятница, 4 мая. Жюль Бастьен обедал у нас сегодня; я не ребячилась, не была ни глупа, ни безобразна. Он был прост, весел, мил, мы много дурачились. Не было ни одной минуты, когда бы чувствовалась какая-нибудь натянутость. Он проявил себя человеком вполне интеллигентным. Впрочем, я вообще не допускаю, чтобы гений мог быть узким специалистом: гениальный человек может и должен быть всем, чем захочет.
Понедельник, 7 мая. Я принялась за своих мальчиков совершенно заново: я делаю их во весь рост, на большом холсте – это интереснее.
Вторник. 8 мая. Я живу вся в своем искусстве, спускаясь к другим только к обеду, и то ни с кем не говоря. Это новый период в отношении моей работы. Мне кажется мелким и неинтересным все, исключая то, над чем работаешь. Жизнь могла бы быть прекрасна в этом виде.
Среда, 9 мая. Сегодня вечером у нас совершенно особенные гости, которые могли бы очень шокировать наше обычное общество, но которые для меня представляют величайший интерес.
Жюль Бастьен, так усердно проповедующий экономию ума, сил и всего для сосредоточения на чем-нибудь одном, действительно очень сдержан. Но у меня – я чувствую в себе такой избыток всего, что, если бы я не расходовалась во многих направлениях, просто не знаю, что бы и было. Конечно, если чувствуешь, что разговоры или смех утомляют, истощают тебя, то нужно воздерживаться от этого, но…
Все поднимаются наверх; моя большая картина, разумеется, повернута к стене, и я вступаю чуть ли не в бой с Бастьеном, чтобы не дать ему разглядеть ее, – потому что он умудрился забраться между картиной и стеной.
Я начинаю говорить в преувеличенном тоне о Сен-Марсо, а Бастьен отвечает, что он ревнует и употребит все усилия, чтобы мало помалу развенчать его в моих глазах. Он повторял это несколько раз; и хотя я отлично знаю, что это простая шутка, все-таки она приводить меня в восторг.
Пусть себе думает, что Сен-Марсо любит более его, как художник, разумеется! Я то и дело спрашиваю у него:
– Нет, скажите ведь вы его любите? Неправда ли, вы его любите?
– Да, очень.
– Любите ли вы его так, как я?
– Ну, нет! Я ведь не женщина; я его люблю, но…
– Да разве я люблю его, как женщина?
– Разумеется, к вашему обожанию примешивается и этот оттенок.
– Да нет же, клянусь вам.
– Ну, как нет! Это бессознательно!
– Ах, как вы можете думать!..
– Да. И я ревную, я ведь не представляю из себя красивого брюнета…
Мне кажется, что Бастьен начинает меня ненавидеть! За что? Я, право, не знаю, и мне как-то страшно. Между нами как бы пробегает что-то враждебное, что-то такое, чего нельзя выразить словами, но что непосредственно чувствуется. Между нами нет того, что называется симпатией… Я нарочно остановилась, чтобы сказать ему некоторые вещи, которые могли бы вызвать, быть, может, немножко любви ко мне. Мы совершенно сходимся в наших воззрениях на искусство, а я никак не решаюсь заговорить с ним об этом. Может быть, именно потому, что я чувствую, что он меня не любит?
Словом, за всем этим что-то кроется…
Суббота, 12 мая. Я была утром в мастерской; мне удалось поймать на минутку Жулиана, чтобы попросить его зайти ко мне – посмотреть моих мальчиков.
Мы говорили о «Святых женах». Я объясняю ему, как смотрю на все это. Мы вдоволь посмеялись над «драпировками» Робер-Флери. Разве эти женщины могут иметь красиво задрапированные одеянья из синего или коричневого кашемира?! Они следовали за Христом в течение многих месяцев; это были протестантки своего времени, отверженные обществом; им было не до изящества, не до моды.
А в последние дни, когда свершилась великая драма суда и казни, они должны были быть одеты чуть ли не в лохмотья… Жулиан говорит, что это будет или дивно хорошо, или прогорит окончательно.
Как бы то ни было – дело начато. Моя картина вполне выработана. Я ее вижу, чувствую. Ничто в мире не может ничего изменить в ней, никакое путешествие, никакая природа, никакие советы. Мой набросок нравится Жулиану. Но это еще не то, чего бы мне хотелось… Я знаю, в какое время дня это должно происходить, – в тот час, когда очертания предметов стушевываются, расплываются, спокойствие окружающего составляет контраст со всем совершившимся… Вдали – фигуры людей, уходящих после погребения Христа… Только эти две женщины остались – совершенно одни, точно скованные оцепенением. Магдалина видна в профиль; локтем она опирается на правое колено, положив подбородок на руку; глаза, ничего не видящие, прикованы к могиле; левое колено опустилось до земли; левая рука свесилась.
Другая Мария стоит несколько позади, голова опущена на руки, плечи приподняты; только эти руки и видны, но вся ее поза должна выражать рыдание исстрадавшейся души, усталость, отчаяние, какую-то надорванность: голова бессильно упала на руки, и во всей фигуре чувствуется изнеможение, полный упадок сил. Все кончено для нее…
Сидящая фигура представляет наиболее трудностей. В ней должно выражаться и оцепенение, и отчаяние, и изнеможение, но в то же время какое-то недоумение – протест души против всего совершившегося. И это недоумение особенно трудно поддается передаче… Словом, целый мир, целый мир…
