Господи, напугай, но не наказывай! - Махлис Леонид Семенович
На своем посту Лева нес нагрузку авиадиспетчера столичного аэропорта. Но однажды не справился. Вернувшись на мрачный и безнадежный север, пассажиры одного вагончика, возбужденные свежими впечатлениями о более счастливой жизни, разбежались кто куда. Самые целеустремленные из них бросились назад по шпалам в спасительный туннель. Другие заметались в поисках подполья, на худой конец, подстолья. Только бы подальше от ненавистной вонючей клетки. Но одна крупная белая особь застыла на порожке задника панорамы, приподняла голову, грозно обнажив зуб, и гордо уставилась в глаза своему истязателю. Лева смотрел на нее и тоже не двигался. Первым оправился от сеанса гипноза мышонок. Он привстал, вызывающе потер лапки, спрыгнул на стол, где лежало письмо и стал внимательно обнюхивать верхнюю строчку: «Президенту США Р. Никсону…». На третьей строке зверек прогрыз дырочку. В новой редакции появились нотки подхалимажа: «Гене[…]альному секретарю ООН…».
К началу массовой алии у мирового мышиного сообщества уже накопился некоторый опыт борьбы за права евреев. Активной борьбы! Осенью 1971 года, накануне визита в Оттаву Косыгина, в Канаде принимали грузинский ансамбль песни и пляски. На представлении в Монреале именно политически подкованные мышки под управлением “Лиги защиты евреев” сорвали музыкальный детант. Как только погас свет, под плавное кружение листовок в защиту осужденных на ленинградском процессе в зал выпустили пару дюжин белых мышей. К их хвостам были привязаны дымовые шашки. Зрители, визжа, повыпрыгивали из кресел. Представление было сорвано. Без единого выстрела.
РОМАНТИКА ИЛИ ПЛАМЕННЫЙ МОТОР?
Одних влекла романтика подполья. Они быстро усваивали правила конспирации и зорко следили за чистотой рядов. Они были и лучшими проводниками недоверия, которых КГБ ловко использовал для насаждения подозрительности и разобщения движения. Отбиваясь от предполагаемого провокатора, Лева Модель как-то во время «шаббатних» бдений у синагоги ткнул ему в нос просроченное удостоверение дружинника. Этого было достаточно, чтобы подозрение пало на голову бедного Левы.
Но были и пламенные борцы, вообще не заботившиеся о конспирации. Девиз Лени Гольдберга, например, был — ни дня без скандала. Он ловил каждую возможность для публичного эпатажа властей.
На Новом Арбате с большим пропагандистским резонансом шел документальный фильм В. Катина «Преступный курс сионизма». В фильме открывались для зрителя уникальные по тем временам фрагменты иностранной кинохроники. Мы организовали «культпоход» человек на 30, скупив первые ряды кинотеатра «Октябрь». Вот офицер отдает честь выходящей из здания Кнессета Голде Меир, а вот она обходит «наши» войска; а вот местные студенты устраивают шухер с поломанными стульями в нью-йоркском представительстве Аэрофлота и лондонском «Интуристе» — и все это — в нашу защиту; легендарный полководец Моше Даян совещается с Никсоном; а вот сцена боевых действий Шестидневной войны на Синае… Наши громкие одобрительные аплодисменты на этих кадрах перекрывают голос диктора Л. Хмары, повторяющего знакомые всем агитки. Но Гольдбергу этого мало. Он неистово глушит, освистывает участников советских антиизраильских митингов. В зале начинается шевеление — перепуганные зрители уползают на задние ряды, и мы остаемся в вакууме. А когда загорается свет, обнаруживается, что вдоль ступенек, ведущих к выходу по стенке растянулся взвод милиции. Но нас пока не трогают, ждут приказа. На этот раз обошлось.
Я упрекал Леню в культивировании инстинкта камикадзе. Он с горячностью парировал упреки:
— Враг, каким бы сильным он ни был, тоже должен считаться с опасностью и сопротивлением. Иначе мы будем поощрять безнаказанность и произвол. Если они применят против меня террор, — кричал он, — ты думаешь, я не отвечу тем же?
Я призывал его к сдержанности, а в душе по-черному завидовал ему. И он это знал. — Ты меньше, чем кто бы то ни было вправе называть меня камикадзе. У тебя на совести газировщица с простреленной жопой. Хочешь или нет — ты раньше меня преступил черту. Можешь оправдываться сколько угодно. Дело сделано. Ты пролил чужую кровь, пусть даже самую черную. Я никого не собираюсь звать к топору. На все бандитские жопы топоров не напасешься. Но надо кончать с унизительной игрой в подпольщину. — Газировщицу не трожь — это святое. — Надо было стряхнуть пафос, как термометр, пока этот Палах не устроил самосожжение на лобном месте. — И вообще… Я просил тебя забыть то, что я тебе рассказал. По всем признакам, синепогонникам ничего не известно об этой выходке, и сейчас не лучшее время для саморазоблачений. Подействовало. Гольдберг попритих. — Да пойми же ты, они загоняют нас в подполье. Но чем мы заметней, тем быстрей сгинут газировщицы.
Любое мероприятие с участием Гольдберга было чревато задержаниями. Этим, кстати, одна акция и закончится, правда, произойдет это уже… в Израиле.
Всего несколько месяцев спустя, в ноябре 71 года мы с Леней участвовали в акции протеста против открытия съезда израильских коммунистов. На Иерусалимском бульваре в Яффе в здании местного театра, окруженном молодыми коммунистами в белых рубашках и красных «пионерских» галстуках, уже собрались делегаты. Перед самым входом в здание на засаженной полосе бульвара кто-то поджигал чучело Брежнева. Черноглазая певунья Полина Найдина перешла «демаркационную линию» и, затесавшись в толпу белорубашечников, наклеивала им на задницы листочки со свастикой. Эту забаву она сама придумала как свой вклад в общее дело. Увидев, чем она занимается, я перемахнул через ограду, чтобы вытащить «революционерку» из вражеского стана и вернуть на землю, потому что страсти и конфронтация накалялись с каждой минутой. Увидев меня, сигающим через ограду, Леня Гольдберг расценил это как плоды своего влияния и сигнал к решительным действиям и устремился следом. Когда я, схватив в охапку Полину, поволок ее в безопасное место, Леня уже крушил точеные арабские подбородки. Мы увидели, как его скрутили и затащили внутрь театра, где началась расправа с пленником. Его били ногами куда придется. Полиция не вмешивалась. Предотвратить рукопашную уже было невозможно. Мы бросились на выручку Гольдбергу. Полицейские, еще некоторое время понаблюдав за потасовкой, взялись… за нас. Леня Гольдберг с платком у разбитого носа, музыкант Изя Рошковский и я в крытом джипе были препровождены в яффскую полицию в живописной крепости Кишле, где со времен Османской империи размещалась тюрьма, и после недолгой беседы с напутствиями отпущены восвояси.
РЕКТАЛЬНО-ХАНУККАЛЬНЫЕ СВЕЧИ
Еврейское движение, в отличие от других оказалось на виду благодаря своей массовости и безудержному почкованию. Помимо романтиков и сорвиголов, авантюристов и вдумчивых стратегов-теоретиков были расчетливые дельцы, надувавшие щеки для важности и делавшие деньги на контактах с западными евреями, от которых шел поток помощи для тех, кто нуждался и у кого не было денег на выезд. Но были и такие, которые не вписывались ни в одну из категорий сопротивленцев. И вишенкой на этом еврейском торте был Валера Коренблит. Валера приходился племянником Александру Яковлевичу Таирову, чем неизменно гордился. Не радикал, не крикун, тихий, располагающий к себе юноша, он не упускал случая, чтобы посудачить о литературе или живописи. Словом, среднестатистический еврейский интеллигент. Что же делало его городской достопримечательностью?
Коляска. Да, да, обыкновенная детская коляска, которую он каждую субботу толкал перед собой, продираясь сквозь шумную толпу резвящихся у синагоги евреев. Время от времени он нырял под козырек, поправляя соску, вывалившуюся изо рта трехмесячной дочки, умиляя друзей, прохожих и филеров.
Но в тот морозный декабрьский день, когда он зашел на московский центральный телеграф, чтобы купить почтовую марку, коляски при нем, как назло, не было, иначе, скорей всего, не было бы и этой истории.
