Анри Шарьер - Бабочка
— Я делаю из балаты кукол и ручки для велосипедов, — говорит другой. — К сожалению, куклы и ручки на солнце тают, и это не очень нравится моим покупателям. Представь себе, что вот уже месяц, как я не могу днем показаться в доброй половине Джорджтауна.
Эта современная Альсатия[10] меня развлекла, но в то же время я понял, что не так просто заработать здесь кусок хлеба.
Один из наших парней включает радио: транслируют воззвание де Голля. Все прислушиваются к голосу француза, который из Лондона обращается к своим братьям по ту сторону океана. Вдруг встает один француз, который выпил слишком много, и говорит:
— К черту! Друзья, это недурно! Я слово в слово понимаю, что говорит Черчиль.
Итак, я должен сделать первые попытки заработать свой хлеб, и, как я вижу, это непросто. Человек, который долгое время был в заключении и не заботился ни о еде, ни о квартире, ни об одежде, который ничего не делал по собственной инициативе, а лишь выполнял приказы, оставшись один в большом городе, должен заново учиться ходить по тротуару, чтобы не толкать прохожих, переходить дорогу, чтобы не быть раздавленным автомобилем. Ему надо заново учиться жить. Случаются иногда самые неожиданные вещи.
Когда в кинотеатре билетерша искала место, где бы нас усадить, я едва не сказал ей: «Не стоит так себя утруждать, я всего лишь ничтожный заключенный». По дороге из кинотеатра в бар я много раз оборачивался.
Гито, которому все это было знакомо, сказал:
— Почему ты так часто оборачиваешься? Ищешь тюремщика, который следит за тобой? Но здесь нет тюремщиков, Пэпи, ты оставил их на каторге.
На образном языке заключенных говорят, что надо снять с себя арестантскую одежду. Более того: одежда — это лишь символ. Надо не только снять рубашку, но и с корнем вырвать клеймо из души и мозга.
В бар вошла группа чисто и аккуратно одетых полицейских-англичан. Они ходят от столика к столику и просят предъявить удостоверение личности. Подошедший офицер внимательно изучает наши лица и останавливается на единственном, ему незнакомом: на моем.
— Ваше удостоверение, пожалуйста.
Я подаю ему документ, он бросает на него взгляд, возвращает его мне и говорит:
— Простите, я вас не знал. Добро пожаловать в Джорджтаун.
Они уходят. Поль из Савойарда говорит мне:
— Эти «ростбифы» просто великолепны. Единственные, кому они доверяют на сто процентов — это беглые каторжники. Если тебе удается доказать английским властям, что ты бежал с каторги, тебя сразу освобождают.
Домой мы вернулись поздно, но ровно в 7 часов утра я уже был у ворот порта. Примерно через полчаса появляются Квик-Квик и Ван-Ху с повозкой, груженной свежими овощами, яйцами и несколькими курицами. Их никто не сопровождает. Я спрашиваю, где их земляк, который учит их работать. Квик-Квик отвечает:
— Он показал нам вчера, и этого достаточно. Теперь нам никто не нужен.
— Все это вы привезли издалека?
— Да, это в двух часах езды отсюда. Мы выехали в три утра и только теперь вернулись.
Квик-Квик вытаскивает лепешки и разливает чай такими уверенными движениями, будто он живет здесь уже двадцать лет. Мы сидим на тротуаре у телеги, пьем, едим и ждем покупателей.
— Думаешь, вчерашние американцы придут?
— Надеюсь. Если те не придут, продадим другим.
— А цены? Как ты устанавливаешь цены?
— Я не говорю им «это стоит столько и столько». Я спрашиваю их: «Сколько дашь?»
— Но ведь ты не знаешь английского!
— Верно, но для чего у меня руки и пальцы? Так это даже проще.
— А ты знаешь английский достаточно, чтобы покупать и продавать? — спрашивает меня Квик-Квик.
— Да, но я хотел бы сначала посмотреть, как ты это делаешь.
Подъезжает большой джип. Выходят водитель, офицер и два моряка. Офицер подходит к телеге и проверяет товар: салат, кабачки, помидоры… Потом он ощупывает кур.
— Сколько за все?
Начинается торговля.
Американский моряк гнусавит, и я не понимаю ни одного его слова. Квик лепечет что-то по-китайски и по-французски, и я, видя, что им не сторговаться, отзываю Квика в сторону.
— Сколько ты за все заплатил?
Он роется в кармане и вытаскивает семнадцать долларов.
— Сто восемьдесят три доллара, — говорит мне Квик.
— Сколько он дает?
— Думаю, двести двадцать, но этого недостаточно.
Я подхожу к офицеру. Он спрашивает, говорю ли я немножко по-английски.
— Говори медленней, — предлагаю я ему.
— О'кей.
— Сколько ты готов заплатить? Нет, двести двадцать не идет. Двести сорок.
Он не соглашается, делает вид, будто уходит, потом возвращается, потом снова поднимается на джип, но я чувствую, что все это только представление. Когда он в очередной раз выходит из машины, появляются наши две полуобнаженные красавицы-индианки. Они поняли, что происходит, и притворяются, будто не знают нас. Одна из них подходит к телеге, осматривает товар и спрашивает:
— Сколько хотите за все?
— Двести сорок долларов, — отвечаю я.
— Хорошо, — говорит она.
Но американец уже открывает бумажник, вынимает двести сорок долларов, подает их Квик-Квику и говорит индианкам, что товар продан. Наши соседки не отходят, и наблюдают за американцами, которые переносят все с телеги в джип. Один из матросов взялся за поросенка, думая, что он продается тоже. Квик-Квик, конечно, не согласен отдавать поросенка. Разгорается спор. Нам не удается объяснить американцам, что свинью мы не собирались продавать.
Американские моряки отказываются отпустить поросенка, а Квик-Квик не хочет вернуть деньги, и спор грозит перерасти в драку. Когда появился джип американской военной полиции, Ван-Ху уже успел вытащить из телеги деревянную доску. Вокруг нас собралась толпа зевак. Полицейские ни слова не понимают из наших объяснений и полагают, что мы хотели надуть моряков.
Вдруг вспоминаю, что у меня записан номер телефона клуба Мартинер, где живет негр из Мартиники. Звоню и, к счастью, застаю негра-голлиста дома. Я прошу объяснить полицейскому, что свинью никто не собирался продавать, что это дрессированное животное, что для Квик-Квика она дороже домашней собаки и что мы просто забыли сказать все это американцам. Буквально трех минут хватило, чтобы все разъяснилось. Полицейский сам берет поросенка и дает его Квик-Квику, который сияет от счастья, обнимает поросенка, берет его на руки, а потом кладет на телегу. Инцидент исчерпан, и все смеются, как дети.
В Джорджтауне мы уже три месяца, а сегодня поселились в доме наших индийских соседей. Нам отвели две большие и ярко освещенные комнаты, столовую, маленькую кухоньку с печью и громадный двор, в углу которого находится стойло. Осел и повозка стоят под укрытием. Я сплю в огромной кровати с хорошим матрацем, которую мы купили по случаю. Есть у нас стол, шесть стульев и четыре табуретки.
