Анри Шарьер - Бабочка
С удивительным рвением негр пытается переубедить меня. Просто за душу берет, когда я слышу, как этот человек защищает нашу израненную Францию.
Мы возвращаемся домой очень поздно, и, лежа на кровати, я думаю о том, что сказал мне этот француз. Ведь, в конце концов, «курицы», судьи и управление лагерями — не Франция. Я чувствую, что в глубине души не потерял любви к своей родине. Боши оккупировали всю Францию! Боже, как страдает моя семья, какой стыд и позор для всех французов!
Я просыпаюсь. Осел, повозка, свинья, Квик-Квик и Ван-Ху исчезли.
— Ну что, парень, спалось хорошо? — спрашивают меня Гито и его друзья.
— Да, спасибо.
— Хочешь черный кофе, кофе с молоком или чай? Может быть, кофе и бутерброды с маслом?
— Спасибо.
Я съедаю все, что мне дают, и смотрю, как они работают. Жюло приготавливает необходимое количество балаты, а потом окунает ее в горячую воду. Луи-малыш нарезает полоски материи, а Гито делает ботинки.
— Вам удается изготовить много пар обуви?
— Нет, мы зарабатываем всего двадцать долларов в день. Пяти долларов хватает на питание и квартплату. Остается пять долларов на каждого, и мы их тратим на одежду и развлечения.
— Вы все занимаетесь продажей?
— Нет, чаще всего только один из нас выходит на улицу продавать ботинки. Тяжело ходить пешком в сильную жару.
— Если хотите, я это сделаю за вас с удовольствием. Не хочу быть паразитом и есть ваш хлеб.
— Хорошо, Пэпи.
Весь день я ходил по улицам Пенитенс-риверс. Мне нравится вежливость здешних людей и их чистоплотность. Этот день, проведенный в закоулках Джорджтауна, даже прекраснее первого дня на Тринидаде, девять лет назад.
В Тринидаде ко всем прекрасным ощущениям примешивалась мысль, что менее чем через две недели мне придется снова выйти в море. Меня беспрестанно мучил вопрос: какая страна примет меня? Какой народ даст мне убежище?
Теперь я совершенно свободен, и могу поехать в Англию, чтобы присоединиться к силам свободной Франции, если Франция этого захочет.
Тяжело, очень тяжело выработать правильную позицию. Но я не могу решить все проблемы в первые же дни свободы. Я ведь, в сущности, по-настоящему не работал, и мне надо заверить себя в одном: буду жить честной жизнью, по крайней мере, — в рамках моих понятий о морали.
В 4 часа я возвращаюсь домой.
— Ну что, Пэпи, хорошо дышится воздухом свободы?
— Да, Гито, я побродил по улицам этого большого города.
— Видел своих китайцев?
— Нет.
— Они во дворе. Твои друзья умеют устраиваться и уже заработали сорок долларов. Они хотели, чтобы я у них взял двадцать. Разумеется, я отказался. Поди, посмотри на них.
Квик нарезает капусту для поросенка. Ван-Ху моет осла, который отвечает на это веселым ревом.
— Все в порядке, Бабочка?
— Да, а у вас?
— Мы очень довольны, заработали сорок долларов.
— Как?
— В три часа утра вышли вместе с одним нашим земляком за город. Он принес двести долларов, и мы купили помидоры, салат, кабачки, нескольких кур, яйца и козье молоко. Потом поехали на рынок, что возле порта, и все продали. Немного овощей продали своим землякам, а все остальное — американским матросам. Они так обрадовались низким ценам, что завтра нам уже не придется въезжать на рынок: они просили обождать у главных ворот порта и обещали все купить. Возьми деньги. Ты у нас главный, и деньги должны храниться у тебя.
— Но тебе ведь хорошо известно, Квик-Квик, что у меня есть деньги, и что в этих деньгах я не нуждаюсь.
— Французы живут на пять долларов день. Мы возьмем каждый по пять долларов и пять долларов отдадим в общую кассу. Остальное отложим, чтобы возвратить нашим землякам двести долларов, которые они нам одолжили.
— Договорились.
— Завтра я пойду с вами.
— Ни к чему тебе вставать так рано. Если хочешь, можешь встретить нас в семь часов у главных ворот порта.
— Хорошо.
Мы счастливы. Счастливы оттого, что можем сами зарабатывать свой хлеб и не быть бременем для друзей.
— Чтобы отпраздновать это событие, Бабочка, сделаем два литра пастиса.
Жюло приносит белый спирт из сахарного тростника, и уже через час мы пьем настоящий марсельский пастис. Легкое опьянение заставило наши голоса и смех звучать громче обычного. Наши соседи-индийцы, услышав, что у французов праздник, без церемоний присоединяются к нам. Это трое мужчин и две девушки. Они приносят куски остро приправленного куриного и свиного мяса. Две девушки удивительно красивы, одеты во все белое и совершенно босы: только к лодыжкам у них прикреплены серебряные браслеты. Гито говорит мне:
— Будь осторожен, они настоящие леди. Не думай, что если у них прозрачные блузы, через которую видна грудь, ты можешь позволить себе вольность. Им такая одежда кажется естественной. Жюло и Луи-малыш однажды попробовали и обожглись: после этого они долгое время к нам не заходили.
Обе индианки просто красавицы, и единственное, что придает им несколько странный вид — это черные точки посредине лба. Они охотно с нами разговаривают, и тот небольшой запас английских слов, что у меня имеется, позволяет мне понять, что они поздравляют нас с прибытием в Джорджтаун.
Однажды Гито все-таки повел меня в большой бар, где я встретил около двадцати французов. Это все беглые каторжники. Многие из них бежали, будучи уже ссыльными. Здесь, по их словам, не так уж легко.
— Я рублю деревья у Джона Фернандеса за два доллара в день. Только восемь дней в месяц мне удается провести в Джорджтауне. Я просто в отчаянии.
— А ты?
— Я ловлю бабочек в зарослях. Когда собирается солидное количество, кладу их в коробку со стеклянной крышкой и продаю.
Некоторые работают грузчиками в порту. Все работают, но зарабатывают ровно столько, сколько им нужно на еду. «Это тяжело, но мы свободны, — говорят они. — А свобода так хороша».
«Свободная Куба» — спирт, смешанный с кока-колой, развязывает всем языки.
Мы с Гито сидим рядом со старым парижанином из Галля.
— Бабочка, — говорит он мне, — я нашел, как жить, ничего не делая. Когда в газетах появлялось имя моряка-француза с припиской: «Погиб за Его (или Ее) Королевское Величество», я отправлялся к мастеру по изготовлению надгробий и фотографировал памятник, на котором предварительно выводил красками название корабля, дату его гибели и фамилию француза. Потом шел к богатым англичанам и говорил им, что они должны принять участие в покупке памятника для француза, который погиб во имя Англии и который заслужил, чтобы о нем осталась память хоть на кладбище. Все шло гладко до прошлой недели. Один бретонец, о гибели которого сообщили в газетах, явился вдруг целый и невредимый. Этот «мертвец» кричал на каждом углу, что он жив и здоров, а я мошенник. Придется выдумать что-нибудь новое — я не могу работать в моем возрасте.
