Одри Хепберн - Признания в любви. «Образ чистой красоты» (сборник)
После моего возвращения из-за океана таких выставок состоялось две. К первой в Лондоне Ириб не имел никакого отношения. Герцог Вестминстерский предоставил в мое распоряжение один из своих домов, и я организовала там выставку своих моделей. Все средства пошли в пользу Лондонского Фонда помощи ветеранам войны.
Выставка имела успех, модели не продавались, но их активно копировали. Присутствие на ней многочисленных представителей фабрик готовой одежды убедило меня в правильности рассуждений Ириба. Я вовсе не была против, чтобы мои модели, мой стиль копировали.
А вот вторая выставка состоялась в Париже в моем особняке на улице Фобур-Сент-Оноре. Это была выставка… драгоценностей!
Шокированы оказались многие. Я, придумавшая бижутерию, то есть замену настоящих драгоценностей фальшивыми, теперь демонстрировала бриллианты. Крик поднялся неимоверный, но меня он нисколько не смущал. Права Колетт, сказавшая: «Меня не порицают? Значит, годы уже не те…»
Я еще была «на коне», меня порицали. Карикатурист Сэм истошно вопил: «Дожили! Настоящие драгоценности стали копиями фальшивок!» Но я хорошо усвоила урок Америки: чем больше шума, тем лучше продажи. Чем сильнее была газетная истерика, тем больше людей приходили посмотреть на выставленные бриллианты.
Самым удивительным оказался цвет выставки – все изделия на ней только белые! Никакого цвета, ни зеленого, ни красного, ни синего, ни оттенков молочного, только прозрачные, словно капли чистой воды, бриллианты.
В первый и последний раз я выставляла изделия из драгоценных камней, но с той поры полюбила создавать украшения сама. Я и раньше делала это, но теперь по-настоящему оценила их возможности. Однако, если бы это были просто украшения, едва ли они привлекли столько внимания. Я показала украшения-трансформеры, когда диадема могла быть использована как колье и наоборот, а колье вдруг разбиралось на пару браслетов… Такая хитрость привела публику в полный восторг, а мне Международная ассоциация торговцев алмазами заказала эскизы для подобных изделий.
Идея самой выставки принадлежала Ирибу, с его помощью я открыла для себя еще одну сферу приложения сил.
Но если на выставке мы показывали настоящую роскошь, то в жизни Ириб вдруг стал требовать совсем другого. Я с изумлением слушала его выговоры о моей расточительности, слишком большом числе слуг, слишком обильных трапезах для гостей, слишком большом пристрастии к комфорту… все «слишком».
Сначала не могла понять, чего ради зарабатывать деньги, если их нельзя тратить на свои прихоти? Я много помогала всем: родным, друзьям, просто талантливым людям, отправляла средства в приюты и разные организации, но оставалось еще достаточно. Почему мне нельзя тратить остальное на себя?
Большая квартира… Да, очень большая, со множеством комнат, с действительно большим числом слуг, но чем плох комфорт?
Я поддалась давлению Ириба и сменила свою роскошную квартиру на две комнаты в семейном пансионе. Там не было даже ванны, под нее пришлось оборудовать одну из комнат. Хорошо, что под влиянием момента не продала свою виллу «Ла Пауза» или какой-то из замков. Ириб, увидев, что я переезжаю, ахнул:
– Вам нравится играть в бедную работницу?
И тут стало понятно, что он тоже просто играл в сурового критика, а я куда меньшая раба комфорта, чем он сам. Напротив, Ирибу очень нравилась «Ла Пауза», он с удовольствием пользовался предоставляемым там комфортом.
Возвращаться в прежнюю квартиру уже не хотелось, пришлось перебраться в отель «Ритц» совсем рядом с моим Домом моделей. «Ритц» остался моим пристанищем в Париже навсегда.
Ириб оказался моей последней попыткой стать счастливой. Позже у меня еще был любовник, но это уже чисто физиологическое. С Ирибом я поверила, что смогу избежать одиночества. Под моим нажимом и на мои деньги он возрождался, снова издавал газету, активно занимался рекламой, помогая ему, я словно поворачивала время вспять.
Отношения с Ирибом стали своего рода отдушиной. Он не был похож ни на кого из моих прежних мужчин и одновременно похож на них всех. Я не любила Ириба, как Кейпела, он не был загадочен для меня, как Дмитрий, не был непредсказуем, как Вендор, не уходил в заоблачные выси сомнений, как Реверди, поэт, с которым у меня ничего не получилось, но осталась дружба… И для него неважен мой социальный и семейный статус. Ириб был свой, такой же, как я сама.
Он познал роскошь и почти нищету, знал, как тратить деньги и как их зарабатывать. Ириб мог говорить об искусстве, но не как знаток Серт, мог беседовать о делах, но не как Кейпел, мог рассуждать о роскоши, но не как Вендор, он все делал, как я сама, на том же уровне, за ним не приходилось судорожно тянуться или, напротив, опускаться. Это был мужчина моего уровня.
И он был так же одинок.
Подозреваю, что именно одиночество толкнуло нас друг к другу. А еще страсть, которую я очень не люблю, считая, что именно страсть лишает человека разума и делает беспомощным. Но мы даже страсть поставили себе на службу, прекрасно понимая, что это последний всплеск в жизни, ведь обоим за пятьдесят.
В Париже имелись апартаменты в «Ритце» (Ириб перестал обучать меня экономии и отучать от роскоши), но свободное время мы проводили в «Ла Паузе», особенно летом. Все было великолепно, под влиянием счастья, пусть и запоздалого, мои модели стали более женственными. В воздухе уже ощутимо пахло будущей войной и крупными неприятностями, но так верилось, что все обойдется… Женщины, острее чувствовавшие приближающуюся грозу, тоже потянулись к женственным силуэтам. Моя личная жизнь снова вписывалась в общую, и очень успешно.
Удивительно, но Ириба не любили все мои подруги, даже Колетт, которая называла его замаскировавшимся дьяволом. Я смеялась, но никак не могла их понять. Неудивительно, что сопротивлялась Мися, ей просто не хотелось отдавать меня Ирибу, но почему Колетт, она же столько писала о любви и страсти?
Его ругали все мои знакомые, ругали за нелепые политические воззрения, за шовинизм и антисемитизм. Говорили, что, наслушавшись такого советчика, я вскоре тоже пойду на демонстрацию с требованием «Франция французам!». Я не понимала таких обвинений, ведь сам Ириб вообще-то был испанцем, хотя и родившимся в Париже. Но испанские корни в нем выдавал невесть откуда взявшийся акцент, истребить который не удавалось.
Ругали его и за то, что лозунг «Франция французам!» был подхвачен и использован во время беспорядков. Я только пожимала плечами:
– Если я скажу механику «Вперед!», разве это будет означать призыв к повторному взятию Бастилии?
Меня, например, тронуло, что на своем рисунке гибнущей Франции в облике распятой Марианны во фригийском красном колпаке, которую судили Рузвельт, Чемберлен, Муссолини и Гитлер, он придал лицу Марианны мои черты. Лицо, конечно, легко узнали, и отовсюду посыпались насмешки.
