Николай Любимов - Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1
На другой день я сказал Виктору Яльмаровичу:
– Вчера я аплодировал вам в душе.
Виктор Яльмарович задорно и довольно усмехнулся.
– А что? Как вы находите: отделал я вчера профессора? Это вот именно таким господам мы с вами обязаны тем, что живем в казарме, идейной и бытовой. Вместо того чтобы сплотиться с властью против общего наиопаснейшего врага – против большевиков, они ежедневно, ежечасно подпиливали сук, на котором сами же, сволочи, со всеми удобствами расположились. Да Шекспир со своими «Гамлетами» и «Лирами» – мальчишка и щенок. Ему и не снились трагедии, которые теперь ежедневно разыгрываются в России.
Два года спустя, читая статью Гершензона в «Вехах», я вспомнил слова Виктора Яльмаровича.
И уж после кончины Виктора Яльмаровича я вспомнил его слова, когда читал статью Бердяева «Духи русской революции».
«Слишком многое привыкли у нас относить за счет самодержавия, все зло и тьму нашей жизни хотели объяснить, – писал Бердяев в 1918 году. – Но этим только сбрасывали с себя русские люди бремя ответственности и приучили себя к безответственности. Нет уже самодержавия, а русская тьма и русское зло остались. Тьма и зло заложены глубже, не в социальных оболочках народа, а в духовном его ядре. Нет уже старого самодержавия, а самовластье по-прежнему царит на Руси, по-прежнему нет уважения к человеку, к человеческому достоинству, к человеческим правам. Нет уже старого самодержавия, нет старого чиновничества, старой полиции, а взятка по-прежнему является устоем русской жизни, ее основной конституцией».
Что бы сказал Бердяев, поживи он в России 30–40—50—60–70 годов?
И вспомнил я слова Виктора Яльмаровича о «слюнявой» сопливой, керенщине, когда в книге Абдурахмана Авторханова «Происхождение партократии» все вокруг меня озарила великая мысль о том, что Керенский, сняв Лавра Георгиевича Корнилова и обратившись за помощью к Советам рабочих депутатов, допустил ошибку, «равной которой не знает история России».
Первым страшным наказанием, коим «посетил Россию Господь», была гибель Петра Аркадьевича Столыпина. Вторым – гибель Лавра Георгиевича Корнилова. Убили Корнилова в 1918 году под Екатерино-даром, и —
Закружились бесы разны,
Словно листья в ноябре…
…А пока Виктор Яльмарович сражался с Тарле, для меня все яснее становился он сам. Я понял, что надрывный его «большевизм» порожден тоской по бесконечно дорогой ему прежней России.
Если ту Россию вы не сумели сохранить, если вы вовремя не были умными, так уж тогда все пропадай пропадом. Дали вам большевики под зад коленом – ну и скатертью дорожка. Пусть уж все будет новое, ничем не напоминающее былое. Нет ничего отвратительнее ваших временных правительств, «государственных» и «демократических» совещаний, предпарламентов, учредительных собраний. Нет ничего отвратительнее ни павы, ни вороны, ни Богу свечки, ни черту кочерги. Нет ничего отвратительнее середки на половинке, ни двух ни полутора, ни того ни сего. Тем более что ни то ни се неминуемо превращается черт знает во что. Таков был подтекст споров, которые Виктор Яльмарович через голову ни сном ни духом не повинного в распаде России, всегда за тридевять земель стоявшего от политики Юрьева вел с противником воображаемым. Он наскакивал на Юрия Михайловича за неимением настоящего противника – и скоро остывал. В лице Тарле он столкнулся с представителем враждебного ему общественного слоя – и уж на нем отвел душу.
В 33-м году в Москве проходила паспортизация.
В начале революции паспорта были отменены и объявлены одним из орудий угнетения масс, полицейского сыска и прочего, и тому подобного. Теперь в стране снова вводили паспорта – вводили главным образом с целью выявления «чужаков». В 29–30 годах из Москвы выселили сперва бывших торговцев, потом – духовенство. Столбцы тогдашних газет были заполнены ликующими сообщениями о том» что в таком-то районе столицы выселение «нетрудовых элементов» идет бойко, и тревожными – о том, что в таком-то районе выселение идет недопустимо медленными темпами. На этом не успокоились. Решили пропустить население не сквозь решето, а сквозь сито. Лиц, которым отказывали в московском паспорте, просили об выходе из пределов столицы за столько-то километров. Прежде чем получить или не получить паспорт, москвич должен был пройти проверку: его допрашивал милицейский чин в присутствии управдома. Милицейские старались огорошить вопросами. По Москве ходила устная пародия на проверку. Мне запомнился один из пародийных вопросов: «Во сколько этажей был дом у вашей бабушки?» Потом я убедился на опыте, что пародия представляла собой почти протокол. Еще на злобу дня по Москве был пущен стишок:
У лукоморья дуб срубили,
Златую цепь в торгсин снесли,
Кота в котлеты изрубили,
Русалок паспорта лишили,
А леший сослан в Соловки.
Жаловаться, хлопотать – во всяком случае, на первых порах – не имело смысла.
Когда я принес в секретариат Крупской письмо перемышльской учительницы-пенсионерки с просьбой о том, чтобы ей выдавали лаек наравне с работающими учителями, мне задали вопрос:
– Это не насчет паспорта? Надежда Константиновна никаких жалоб на отказ в московском паспорте не принимает.
Я вкратце изложил суть просьбы, секретарша, сказав: «А, ну тогда я передам», – приняла у меня прошение. Крупская быстро откликнулась, сломила сопротивление перемышльских «снабженцев», и у слепой старухи, полвека прослужившей в начальной школе, забота о хлебе насущном отпала.
Дошла очередь и до дома Ермоловой. Мы все, жители квартиры № 10, явились в наше отделение милиции на Тверском бульваре. Юрьев получил паспорт без проверки и вне очереди.
Вызвали меня. Я пошел почему-то «без страха и сомненья».
– Вы зачем это приехали в Москву? – с грубой издевкой задал мне вопрос милицейский.
– Учиться.
– Кто это вас приглашал?
– Я не знал, что для этого требуется приглашение. Подал документы, выдержал экзамен – меня приняли.
– Ваш отец был поп, кажется?
– Это вам только кажется. Посмотрите повнимательнее мои документы.
– Идите. Вас вызовут.
По тону краткого допроса я заключил, что мне выдадут паспорт не долее, чем на полгода, тем паче что мне оставался какой-нибудь месяц до окончания института. Заключил – и не огорчился. Утешало молодое «Авось!».
У нас был хороший управдом. Когда меня вызвали и вручили паспорт, я увидел, что он действителен по май 36-го года. Три года – это был тогда максимальный срок долготы паспорта.
Домой я возвращался с Виктором Яльмаровичем. Он тоже получил трехгодичный паспорт.
Дома Виктор Яльмарович позвал меня к себе.
