Юрий Зобнин - Дмитрий Мережковский: Жизнь и деяния
оказывается один на один со своим «двойником», но «другим» – Мертвым.
«Мертвый ужас прикоснулся к сердцу Живого, – лед к раскаленному камню. Краем уха слышал – не слышал шелест, шаг; краем глаза видел – не видел, как сзади подошел кто-то и сел на камень рядом. ‹…› Знал и теперь, сидя на камне, что если взглянет на сидящего рядом, то увидит Себя как в зеркале: волосок в волосок, морщинка в морщинку, родинка в родинку, складочка одежды в складочку одежды. Он и не Он, Другой.
– Где он, где Я?
– Где я, где Ты?
– Кто это сказал, он или Я?
– Я или Ты?
‹…›
Мертвое лицо приблизилось к живому, как зеркало. Очи опустил Живой, чтоб не видеть Мертвого, и увидел червячка на колене Своем, и вспомнил – узнал, что Мертвый лжет: мудрецы не различат – различит младенец Живого от Мертвого, по зеленой точке на белой одежде – червячку живому – на Живом. Мертвый лжет, что все живое хочет умереть; нет – жить; вечной жизни и мертвые ждут, – вспомнил это, узнал Господь, как будто все убитые Звери из общей могилы, Подземного Рая, Ему сказали: «Ждем!»».
Живая подлинность Христа становится неодолимой преградой для Его искусителя в «Апокрифе» Мережковского – и эта же живая подлинность Его присутствия отличает христианство от «антихристианства», «христианства без Христа». Последнее может содержать в себе всю христианскую «атрибутику», включая даже «букву» Священного Писания (которое с легкостью смог «разъять на цитаты» не только искуситель в пустыне, но и идеологи Третьего интернационала – ибо лозунги вроде: «Кто не работает, тот не ест» или: «Кто не с нами, тот против нас» повторяли в XX веке судьбу стихов 90-го Псалма в начале века I), однако не в силах их «оживить».
«…Все язычество есть вечная Кана Галилейская, – пишет Мережковский, – уныло-веселое пиршество, где люди, сколько ни пьют, не могут опьянеть, потому что вина не хватает или вино претворяется в воду. „Нет у них вина“ (Ин. 2.3), – жалуется Господу Мать Земля милосердная, как Дева Мария, матерь Иисуса. Вина нет у них и не будет, до пришествия Господа.
Жаждут люди, уже за много веков до Каны Галилейской, истинного чуда, претворяющего воду в вино, и чудесами ложными не утоляется жажда».
Христианство для Мережковского прежде всего – непосредственное Богоприсутствие, живая связь (собственно – «религия», в первоначальном смысле этого слова) с Ним. «Что мы слышали, что видели своими глазами, что рассматривали и что осязали руки ваши – Слово жизни… возвещаем вам», – цитирует Мережковский в «Атлантиде – Европе» апостола Иоанна и заключает:
«Эта-то слышимость, видимость, осязаемость, „телесность“ исторической личности Христа – "ибо в Нем вся полнота Божества обитала телесно»" – и входит в плоть времени – историю; это и режет ее, как алмаз режет стекло».
Как продолжение Его «земного присутствия» Мережковский рассматривает и Церковь, средоточием Которой являются Таинства, а Сердцем – Евхаристия, непрерывно длящееся переложение Плоти и Крови в «земные», то есть «рассматриваемые» и «осязаемые», хлеб и вино.
«Здесь, в Евхаристии, Любящий входит в любимого плотью в плоть, кровью в кровь. Пламенем любви Сжигающий и сжигаемый, Ядомый и ядущий – одно; вместе живут, вместе умирают и воскресают:
«Плоть Мою ядущий и кровь Мою пиющий имеет жизнь вечную, и Я встречу его в последний день» (Ин. 6. 54).
Чем плотнее, кровнее, как будто грубее, вещественней, а на самом деле тоньше, духовнее; чем ближе к церковному догмату-опыту Преосуществления (transsubstatio) мы поймем Евхаристию, тем верней не только религиозно, но и исторически подлинней.
«Пища сия, ею же питается плоть и кровь наша, в Преосуществлении – κατα μεταβολην (в 'преображении', 'метаморфозе' вещества) – есть плоть и кровь самого Иисуса», учит Юстин Мученик, по «Воспоминаниям Апостолов» – Евангелиям.
«Хлеб сей есть вечной жизни лекарство, противоядие от смерти» – учит Игнатий Богоносец, ученик учеников Господних. Это значит: с Телом и Кровью в Евхаристии как бы новое вещество вошло в мир; новое тело прибавилось к простым химическим телам, или точнее новое состояние всех преображенных тел, веществ мира.
«Вот Тело Мое, за Вас ломимое» – говорит Господь не только всем людям, но и всей твари, – "ибо вся тварь совокупно стенает и мучается доныне… в надежде, что освобождена будет от рабства тления в свободу… детей Божиих" (Рим. 8. 22, 21).
Вот что значит Евхаристия – Любовь – Свобода; вот что значит неизвестное имя Христа Неизвестного: Освободитель.
То, чего искало человечество от начала времен, найдено здесь, в Сионской горнице».
Найдено – ценой Жертвы, добавляет Мережковский. В «Иисусе Неизвестном» он с удивительной силой раскрывает трагедийную сторону Евхаристического торжества.
«Знает [Иисус], что будет Церковь, и „врата адовы не одолеют ее“; но если в этом знании – торжество, то лишь надгробное, – над Царством Божиим. Будет Церковь, значит Царства не будет сейчас, могло быть, но вот отсрочено; мимо человечества прошло, как чаша мимо уст. Думает Иисус о Церкви, но не говорит о ней, как любящий думает, но не говорит о смерти любимого. Знает, что Церковь вместо Царства, – путь в чужую страну вместо отчего дома, пост вместо пира; плач вместо песни; разлука вместо свидания; время вместо вечности. Церковь – Его и наше на земле последнее сокровище, но Церковь вместо Царства Божия – пепел вместо огня. ‹…›
«Проклят всяк, висящий на древе» (Втор. 21. 23) – этого не могли не вспомнить ученики, только что Иисус сказал: «Крест». Проклят Богом висящий на древе креста – Сын проклят Отцом: можно ли это помыслить без хулы на Бога?
«Если не допустил Бог жертвоприношения Исаака, то допустил бы убиение Сына Своего, не разрушив весь мир и не обратив его в хаос?» – скажет Талмуд, может быть, то самое, что подумали ученики Господни в Кесарии Филипповой. «Сыну человеческому должно быть убиту» – распяту: в этом «должно», бет, самое для них страшное, невыносимое, такое же, как если бы Он сказал: «Сыну Божию должно себя убить, погубить Себя и дело Свое – царство Божие»».
«Все это страшно забыто, потеряно в позднейшей Евхаристии, – замечает Мережковский, говоря „о жертве, о крови“, о том, что «тело Его, живого, и здесь ломимо; кровь Его изливаема».
Подобная связь христианства с «телесным» Богоприсутствием (что собственно и отличает его от «антихристианства») означает, что для Мережковского не существует «христианства без Церкви», ибо именно Церковь и является живым «телом Христовым» и «воды жизни в Церкви неиссякаемы». Одна лишь «христианская проповедь» в отвлечении от Таинств – мало что может дать, ибо:
