Леонид Механиков - Полёт: воспоминания
Мы нервничали: погода хорошая, но Сахалин есть Сахалин, он может выкинуть любое и в любое время. И действительно выкинул: ветерок, что дул справа, стал понемножку усиливаться. Пока что он был ещё не сильным, в пределах 5 — 7 метров в секунду (допускается до 15), но крепчал.
Баршт уже собирался сообщить своё решение об отмене манёвра, когда с КП дивизии пришло сообщение о том, что пара командира полка в воздухе уже больше двадцати минут.
Время на возврат ещё оставалось, однако пока команда прошла от нас на КП, пара уже вошла в зону слышимости.
Баршт сообщил командиру полка об усилении ветра и предложил паре вернуться или уйти на запасной аэродром, однако командир полка сказал, что для его пары условия соответствуют, а решение о переносе задания он примет на месте после посадки: ему не хотелось срывать выполнения задания поднятого по тревоге полка; стоянки же запасного аэродрома были забиты своими самолётами, и принять такую армаду он был не в состоянии.
Баршт не стал настаивать на отмене манёвра: оба лётчика первой пары были первоклассными, и для них посадка при таком ветре не представляла сложности даже с учётом того, что самолёты с почти пустыми топливными баками должны были нестись гораздо дольше.
Ветер всё усиливался, и, пока пара подошла к аэродрому, сила его достигла 10, а в порывах — до 12 метров в секунду. Баршт снова сообщил об этом командиру полка, но тот заверил, что всё в порядке. И действительно, самолёт командира полка произвёл посадку нормально. Следом за ним планировал штурман полка. Баршт предупредил того, что ветер порывистый, что самолёт долго несётся, и дал команду садиться на левую часть полосы в расчёте на то, что, пока самолёт будет нестись после выравнивания, его снесёт на центр. Лётчик команду принял, однако выравнивание закончил высоко, метрах на двух: сказывалась недостаточная адаптация зрения после длительного полёта на высоте.
Дальнейшее произошло быстро, хотя и казалось, что тянулось неимоверно долго. Самолёт повис на двух метрах, и никак не хотел снижаться, — топливные баки были пусты. Самолёт, как проклятый, нёсся на двух метрах, ветром его сносило всё больше и больше с полосы, лётчик этого не видел: всё внимание его было отдано на определение высоты, которая для неадаптированного зрения казалась нормальной. Когда же он увидел, что его сносит на край полосы, он не выдержал и отдал ручку, чтобы скорее присадить самолёт на бетон.
Самолёту только этого и надо было: МиГ клюнул носом и посыпался вниз.
Лётчик хватил ручку, но было уже поздно: МиГ ударился носовым колесом о бетон, снёс переднюю амортстойку и, словно норовистый жеребец, став на дыбы, залез на высоту около семи метров, откуда уже без скорости, опустив крыло, ударился о бетон, снёс правую стойку шасси, чиркнул носом по бетону, подняв пушками громадный сноп искр и мгновенно, словно спичка, загоревшись. Во время этого удара самолёт, мостившийся уже на самый край полосы, развернуло и сбросило на грунт — благодаря только этому он не взорвался, а пылающим факелом, поднимая клубы пыли, как проклятый, понёсся по грунту, прополз метров семьсот на брюхе и, наконец, остановился.
Мы очумело смотрели.
Нас заклинило, мы не могли ничего сказать, да и говорить что-либо было поздно: всё уже случилось.
Оставалось одно — не потерять лётчика. В случае его гибели лётное происшествие будет квалифицироваться не как авария, а как катастрофа со всеми вытекающими последствиями: Москва высылает высокую комиссию, которая долго и нудно разбирается сначала с бумагами, потом со всем остальным и всеми остальными, констатируя, в конце концов, то, что давно и так было ясно всем, однако эта констатация стоит всем, в том числе и самой комиссии бессонных ночей и нервотрёпки. В результате кого-то снимут, кого-то переведут, кого-то понизят, но жизнь пилота ведь этим не спасёшь; человека, мужа, отца, сына — не оживишь…
Самолёт горел и мог в любой момент взорваться.
Баршт кричал в микрофон: «Вылезай, беги!», но пилот не вылезал.
Пыль оседала, стало видно, как к самолёту бежал командир полка с зарулившего самолёта, а с другой стороны к самолёту неслась санитарная машина.
Машина успела первой. Лётчик был жив, и подоспевший водитель санитарки, ждавшей врача, чтобы везти его в соседний посёлок и увидевший, как самолёт вдруг горящим факелом понёсся по грунту, кинулся на выручку пилоту, который бился в кабине горящего самолёта и никак не мог сдвинуть с места заклинивший фонарь.
За какие-то пять-десять секунд лётчик успел снять ноги с педалей, отстегнуть привязную систему, расстегнуть и снять парашют, разгерметизировать фонарь и теперь рвал изо всех сил на себя ручки открытия замков. Замки открылись, но фонарь не желал сдвигаться: в образовавшуюся щель нельзя было даже руку просунуть.
Направляющие фонаря были перекошены, заклинивший фонарь уже лизало языками жаркого пламени.
Сквозь фонарь было видно, как лётчик с перекошенным лицом бился в раскалённой кабине, пытаясь сдвинуть ещё хоть немного фонарь, но муки его были тщетны.
Водитель стал ломиком бить по остеклению, пытаясь пробить его, но безрезультатно: плексиглас уже потерял жёсткость, и от ударов на нём оставались только вмятины.
Самолёт в любой момент мог взорваться: пламя уже подбиралось к боекомплекту.
В любой момент мог сработать пиропатрон катапультируемого сидения, — это была бы гарантированная гибель пилота.
К самолёту уже невозможно было подступиться, тем не менее, водитель, уже не молодой гражданский человек, у которого дом, семья и дети, в дымящемся от жара пропитанном маслом комбинезоне, выплясывая на готовом в любой момент взорваться самолёте, боролся за жизнь незнакомого ему человека.
Наконец, очумевшему от жара водителю удалось просунуть ломик в щель между неподвижной и сдвижной частью фонаря и он, действуя ломиком, как рычагом, стал сдвигать фонарь. Однако сил у него уже не хватало.
Кто-то ещё успел подбежать к горящему самолёту и кинулся к водителю. Вдвоём им удалось сдвинуть фонарь настолько, что в образовавшуюся щель уже могла пролезть голова лётчика.
Тот пулей выскочил из кабины и зигзагами, словно заяц кинулся по аэродрому, подальше от самолёта.
Добежавший уже до самолёта командир полка кричал, что есть сил, чтобы все немедленно уходили от самолёта. Солдат, водитель газика — а это он вторым успел к самолёту — почти волоком оттаскивал выбившегося из сил, угоревшего и потерявшего часть своей пышной шевелюры водителя санитарки: словно два закадычных забулдыги после хорошего чифана, ковыляли они от самолёта, и никакие крики, никакой мат не мог ускорить их движения — слишком разные весовые категории были у солдатика и водителя. К ним подбежали добравшиеся к месту аварии люди, и теперь уже все вместе побежали от самолёта, волоча водителя.
