Эммануил Казакевич - Дом на площади
- Да, господин Лубенцов, - сказал Себастьян. - Вот именно. Я не хотел бы, чтобы вы в чем-нибудь сомневались. После того как профессор Вильдапфель, крупнейший наш агроном, уехал и не вернулся, вы имеете полное право испытывать недоверие.
- Да, вы правы, - согласился Лубенцов. - Начальник СВА очень расстроился, когда случилась эта история. Он считает, что сам Вильдапфель еще пожалеет о своем поступке. Измена своему слову и обязательствам всегда кончается печально для самого изменившего. Она приводит к душевной опустошенности и к позднему раскаянию. В вас я уверен. Прежде всего - вы умный человек. Что касается Вильдапфеля, то я думаю, что он просто недостаточно умен. Ведь ученый - это не всегда одно и то же, что умный? Как вы думаете?
- О нет! К сожалению, не одно и то же. Ученых дураков не намного меньше, чем невежественных дураков. Но касательно Вильдапфеля вы ошибаетесь. Он человек чрезвычайно умный, но и чрезвычайно корыстолюбивый. Его, разумеется, купили обещаниями материальных благ.
X
Раздался звон стеклянной двери, она распахнулась, и в комнату вошла Эрика. Позади нее показались еще девушки и молодые люди, но, увидев коменданта и ландрата, они оробели и отпрянули назад.
Лубенцов впервые за последнее время посмотрел прямо в глаза Эрики. Его взгляд был на этот раз полон спокойствия и откровенно выразил то восхищение, какое она вызывала в нем.
Наблюдая ее и слушая ее голос, он, по правде говоря, гордился собой, своей выдержкой. А если и чувствовал некие сожаления, то их тихая горечь перекрывалась радостным чувством удовлетворения собой, которое обуревает человека, сумевшего одержать победу над своими страстями.
- Вы ни разу не заходили в наш семинар, - упрекнула она его. - Всюду вы бываете, а у нас ни разу не были.
- Приду обязательно, поверьте мне, - пообещал он. - Никак времени не выберу. Но знаю все, что у вас делается. И рад, что работа идет хорошо. Нужны учителя.
- У нас много хороших людей, - сказала она, просияв. - Я никогда не думала, что в нашем захолустном Лаутербурге столько по-настоящему хороших, честных людей. Хотя бы для того, чтобы в этом убедиться, стоило заняться семинаром. - Она помолчала. - Хочется посидеть с вами, но не могу, меня ждут. - Она вдруг нахмурилась, быстро попрощалась и вышла.
- Пойду и я, - сказал Лубенцов Себастьяну.
Себастьян проводил его до наружной двери.
Совсем стемнело. Мрачное беззвездное небо лежало над городом. Со света казалось особенно темно. Лубенцов медленно пошел по двору, привыкая к темноте.
- Товарищ подполковник, - услышал он негромкий возглас Воронина, и хорошо знакомый голос разведчика в этой кромешной фронтовой темноте напомнил Лубенцову войну.
Воронин вполголоса поведал о предупреждении Кранца и о своем посещении Меркера.
- Это малина, - сказал он. - Самая настоящая малина. Кроме того, Кранц сказал, что Меркер - бывший фашист.
Известие сильно встревожило Лубенцова. Они с Ворониным постояли с минуту молча, потом вошли в дом.
Окинув беглым взглядом лицо Воробейцева, Лубенцов сел за стол, извинился за долгую отлучку и поднял свой бокал, уже наполненный вином. Все выпили и снова налили.
- За Татьяну Владимировну, - сказал Воронин.
Лубенцов вздохнул.
- Так и быть, - сказал он. - Выпьем за Татьяну Владимировну. Вероятно, она уже на пути сюда. - После того как все выпили, Лубенцов спросил: - А теперь расскажите мне, товарищи, как вы проводите свободное время. Где бываете? Что читаете, если вообще читаете? Ну, расскажите хоть вы, Воробейцев.
Воробейцев бросил быстрый взгляд на Чохова и сказал:
- Да так, ничего особенного, товарищ подполковник. Читаю понемногу. Изучаю немецкий и вообще... Скучновато, конечно. Наверное, в большом центре - скажем, в Галле или в Веймаре - офицеры веселее проводят время. Там Дома Красной Армии. Артисты приезжают.
- Да, - сказал Лубенцов, непроизвольно нахмурясь. - Там веселее, разумеется. - Он помолчал, рассеянно повертел в руке бокал, потом продолжал: - Ну, а все-таки? Ну, что вы делали вчера после работы?
- Даже не помню, - сказал Воробейцев и опять посмотрел на Чохова. Чохов сидел сосредоточенный, со сдвинутыми бровями и крепко сжатым ртом. Дома сидел, кажется. Да, да, дома. У меня собака. Заболела.
- Это та, с которой вы ходили на зайцев? - спросил Лубенцов без улыбки.
- Нет. Другая. Та охотничья. Не моя. У меня "боксер".
Воцарилось молчание. Меньшов, который не подозревал о том, что здесь происходит, первый нарушил тяжкое молчание и стал рассказывать о том, как он проводит свободное время. Он сказал, что раза два был в варьете. Там артисты представляют, острят. Глупо, но весело. Читать он стал в последнее время много. И, может быть, только здесь понял, что чтение не праздное занятие, а необходимость и удовольствие. В частности, он прочитал много советских книг о Великой Отечественной войне. Они ему понравились, потому что при чтении каждый раз вспоминаешь факты из собственной военной биографии. Пробует он читать и по-немецки. Он легко прочитал несколько детективных романов, но серьезные вещи ему даются трудно.
Он рассказывал не спеша, в полной уверенности, что все это интересно Лубенцову, раз Лубенцов задал такой вопрос.
- Теперь мы хотим приготовить самодеятельный спектакль, - продолжал он. - Еще не выбрали. Может быть, что-нибудь Островского поставим. Среди наших солдат есть способные ребята. И женщины появились. Анастасия Степановна Касаткина, оказывается, старая любительница. Беда только, что старая. Предлагали мы Ксении исполнить роль молодой, но она не расположена.
- Легка на помине, - сказал Воронин, открыв дверь.
На пороге стояла Ксения.
- Прошу, прошу к столу, - сказал Лубенцов, вставая. Он подвел ее к столу и усадил. Мигом возле нее очутился чистый прибор и была налита "штрафная". Но пить она не стала.
- Я к вам по делу, - сказала она.
- А что? Что-нибудь случилось?
- Нет. Мне надо с вами поговорить.
Лубенцов окинул ее пытливым взглядом и почему-то - будто душа почуяла - вспомнил о предупреждении Кранца и о только что происшедшем неприятном разговоре с Воробейцевым. Нечто тревожное ощутил и Воробейцев. Он почувствовал неприятное колотье в сердце и не мог объяснить себе причину этого; может быть, тут сыграло роль какое-то неуловимое движение Чохова, лицо которого становилось все мрачнее и настороженнее.
Напряжение, неловкость и неясные предчувствия, испытываемые пятью из шести присутствующих, были бы невыносимы, если бы шестой, Меньшов, замолчал. Но Меньшов, выпив, был разговорчив и мил, шутил и смеялся, рассказывая то одно, то другое из своих столкновений и встреч с разными немцами. Потом он сказал, что принимает совет Лубенцова и завтра обязательно напишет знакомой девушке, с которой у него роман еще школьной поры.
