Борис Пастернак - Переписка Бориса Пастернака
Если ты мной недовольна несмотря на объясненья и причины, которые твое воображенье воссоздаст во всей живости, если захочет; если ты все-таки мной недовольна, скажи это прямо, а не давай этому чувству раствориться в общем тоне слов.
Такой раствор всегда огорчительнее чистого недовольства во всей крепости. Тут дается простор мнительности и собственной печали.
Также залежалось дополненье к Шмидту. Или я отослал уже его? Последние недели перепутались у меня в памяти, и ответ на эту неуверенность даст мне письменный стол, хотя и он в совершенном запуске. Значит, если не дослал, прилагаю. Вторую часть начну писать по отъезде своих. А забот-то, забот!
И Рильке еще не поблагодарил. Простится ли?Отсылаю не перечитывая. Ты все знаешь.
Пастернак мучился тем, что не может ответить Рильке на его добрые слова, и жаловался на это в письме отцу:
«Меня гложет сознанье, что сегодня ровно месяц со дня получения письма (а оно еще три конца проделало, так как Марина Ивановна была уже на океане, в Вандее, и ей его переслали из Парижа). Но мне надо быть вполне собой и собраться с мыслями, чтобы на него ответить. Ради Бога, папочка, не исправляй моей оплошности и не вздумай благодарить его за меня».
Статья Цветаевой «Поэт о критике», иллюстрированная большой подборкой «Цветник» из «Литературных бесед» Г. В. Адамовича, печатавшихся в «Звене» за 1925 год, вызвала волну недоброжелательной критики в русской эмиграционной печати. Возникла угроза уменьшения или даже лишения чешской стипендии, бывшей для Цветаевой единственным постоянным источником существования.Цветаева – Пастернаку
St.-Gilles. 21-го июня 1926 г.
Мой дорогой Борис.
Только что – Шмидт, Барьеры и журналы. Пишу только, чтобы известить, что дошло. Ничего еще не смотрела, потому что утро в разгаре. Одновременно письмо из Чехии с требованием либо возвращаться сейчас, либо отказаться от чешской стипендии. («Отказаться» – ход неудачно построенной фразы, просто в случае невозврата – отказывают.)
Возвращаться сейчас невозможно, – домик снят и уплочено до половины Октября, кроме того – нынче первый солнечный день, первое море, Борис. Возвращаться ни сейчас, ни потом мне невозможно: Чехию я изжила, вся она в Поэмах Конца и Горы (герой их 13-го обвенчан), [274] Чехии просто нет. Вернусь в погребенный черновик.
Следовательно, – (невозвращение) – я на улице. Думаю (непонятный отказ чехов, обещавших стипендию по крайней мере до Октября) – эхо парижской травли («Поэт о критике» – травля), а м<ожет> б<ыть> и донос кого-нибудь из пражских русских: везде печатается – муж – редактор и т. д. С. Я. получает с № (Версты), при чем I еще не вышел, а II намечается только к Октябрю.
Пишу в Чехию с просьбой выхлопотать мне заочную стипендию, как Бальмонту и Тэффи, [275] которых чехи содержат, никогда в глаза не видав (меня видели, всегда с ведром или мешком, три с половиной года, – не нагляделись, должно быть!).
Пишу в сознании полной бессмысленности. Явный подвох какого-нибудь завистника. (Завидовать – мне! И, после краткого вдумывания: да, можно, но тогда нужно просить Господа Бога, чтобы снял меня с иждивения, а не чехов.)
Кроме того (возврат в Чехию) в Чехии С. Я. делать нечего. Ни заработков, ни надежд. Даже на фабрику не берут, ибо русские затирают.
–
Таков мой жизненный поворот. Не принимай к сердцу, огляди издали – как я. Почему сообщаю? Чтобы объяснить некоторую заминку со Шмидтом, – дня три уйдут на письма, т<о> е<сть> те полтора-два часа в день, которые у меня есть на графику, ту или иную.
Борис, где встретимся? У меня сейчас чувство, что я уже нигде не живу. Вандея – пока, а дальше? У меня вообще атрофия настоящего, не только не живу, никогда в нем и не бываю.
Громовая статья П. Струве (никогда не пишущего о литературе), статьи Яблоновского, Осоргина, многих, – всех задетых (прочти Поэт о критике, поймешь) – чья-то зависть – чья-то обойденность – и я на улице, я – что! – дети.
Мур ходит, но оцени! только по пляжу, кругами, как светило. В комнате и в саду не хочет, ставишь – не идет. На море рвется с рук и неустанно кружит (и падает).
Да, Борис, о другом. В Днях [276] перепечатка статьи Маяковского о недостаточной действенности книжных приказчиков. Привожу дословно: «Книжный продавец должен еще больше гнуть читателя. Вошла комсомолка с почти твердыми намерениями взять, например, Цветаеву. Ей, комсомолке, сказать, сдувая пыль со старой обложки, – товарищ, если вы интересуетесь цыганским лиризмом, осмелюсь предложить Сельвинского. Та же тема, но как обработана! Мужчина! Но это все временное. Поэтому напрасно в вас остыл интерес к Красной Армии; попробуйте почитать эту книгу Асеева» [277] и т. д.
Передай Маяковскому, что у меня есть и новые обложки, которых он просто не знает.
Между нами – такой выпад Маяковского огорчает меня больше, чем чешская стипендия: не за себя, за него.
«Но все это – временное», а —
«Время – горе небольшое:
Я живу с твоей душою»… [278]
Скоро напишу, Борюшка, это письмо не в счет.
М.
Шмидт получен, скоро получишь о тебе и мне. И еще элегию [279] (мне) Рильке. Люблю тебя.
Пастернак – Цветаевой
1/VII/26
Ты напрасно будешь искать ответа на последние три письма. А между тем от одного предположенья, что в каком-то смысле рука, протянутая к тебе, будет пуста, мне больно, некстати больно, т. е. вредоносно больно одною лишней болью сверх общей усталости и упадка. Распространяться не хочу, писать не перепишешь. Больше чем когда-либо мне сейчас приходится заботиться о покое и нравственном равновесии, эгоистически на границе смешного, как старой деве. Я остался один в городе, по многим причинам, из которых главная в твоем обладаньи, и с единственной целью – поработать с пользой, т<о> е<сть> с усиленной и ускоренной выработкой, чтобы быть на будущий год сильнее средствами и досугом. Я сейчас очень бегло назову одну вещь, вероятно известную тебе другой стороной чем мне, может быть и вовсе даже непонятную. Может быть это меня покажет с новой и дурной стороны. Но не стыжусь сознаться. Я боюсь лета в городе, потому что это чистая сводка наисущественнейших существенностей живого, бытийствующего человека, причем каждая из существенностей этих дана наизнанку и извращена, начиная от солнца и кончая чем тебе заблагорассудится. Одиночество дано в таком виде, в каком одиноко сумасшествие или одиноки муки ада. Тема жизни или одна из ее тем подчеркнута зверски и фанатически, с продырявленьем нервной системы. Пыль, песок, духота, африканская жара.
