Григорий Померанц - Записки гадкого утенка
Лев Толстой в «Воскресении» сталкивает Катюшу Маслову с двумя разновидностями революционеров: по сердцу и по теории. Я застал последних могикан социализма сердца; они добросовестно изучали теорию и принимали ее, но глядели как-то поверх теоретической схемы. На уровне сердца между Раисой Борисовной и Валерой не было противоречий, и после всех споров они находили какое-то общее решение. Я думаю, что вообще не надо смешивать социализма как порыва к справедливости с теорией Маркса. Теория производительных сил, классовой борьбы и т. п. заняла свое место в истории науки XX века, а порыв к справедливости никуда не делся и не может деться и будет принимать все новые формы.
Психологически диссиденты были прямыми потомками революционера, за которого Катюша Маслова вышла замуж. Но они родились в другое время — не в канун революции, а после ее горького похмелья. И их вдохновила другая идея — борьбы со злом без создания нового зла, без насилия. Не знаю, удалось ли это когда-либо полностью. Сатьяграха в Индии заставила уйти англичан — и ничего не смогла сделать против взрыва погромных страстей в собственном народе. Сатьяграха победила в Чехословакии, а в Румынии или в Китае была подавлена, и спор решило оружие. Какую роль играли диссиденты в нашей истории, не знаю. История еще только творится, трудно сказать, во что воплотится диссидентский дух. Физически диссидентство было прижато к стене, раздавлено, распято. Но дух?
Тело Джона Брауна лежит в земле,
Дух Джона Брауна шагает по земле…
Если бы мне поручили выразить философию движения, к которому я примыкал как попутчик, то я сказал бы примерно так: личность выше класса, выше партии, выше государства, выше народа, выше догматов веры. Над личностью только Бог; но и Бог — личность. Одна сильно развитая личность может — как Сахаров — уравновесить глупость и грех целого народного собрания, целого народа…
Правые диссиденты с этим, наверное, не согласны. Но я убежден, что спасение России (и всего человечества) не в толпе народа, идущей за пророком, а в каждой личности, в ее внутреннем развитии и в защите ее прав, в координированном росте свободы и ответственности. Начало этому процессу выхода из безличности положили диссиденты.
Некоторые читатели в Грозном сочли слово «резали» клеветой. Массовой резни действительно не было. Резали от случая к случаю. Впоследствии московская газета «Континент» (9 марта 1991 года) и журнал «Столица» опубликовали материалы, частично подтвердившие мою информацию. Но вся совокупность фактов не опубликована до сих пор. Наша история полна дыр.
ОАС — организация колонов в Алжире, боровшаяся с ФНО его же террористическими средствами. Иргун цвай Леуми — военная организация в период борьбы с англичанами и войны с арабами в Палестине. Несет ответственность за террористические акты.
Итак, пошел Никита юзом.
Зато цветет, нам всем в пример
Герой Советского Союза
Гамаль Абдель на всех насер.
Глава 13
Узнаванье
«Мастер вынул из кармана черный платок и, завязав глаза Певунье, ввел ее в комнату.
— Узнаешь своего парня — уведешь с собой.
Певунья прошла вдоль ряда раз, другой… Крабат еле стоял на ногах. Он поплатится своей жизнью и жизнью Певуньи!..»
Дело в том, что у одноглазого мельника, снюхавшегося с самим чертом, был зарок: каждый год один из двенадцати учеников должен был умереть вместо него. Крабат живет на мельнице третий год, и мастеру показалось, что он слишком хорошо усвоил черную магию. Теперь парню придется умереть — если девушка, полюбившая его, не сумеет узнать суженого в любом волшебном превращении. Они договариваются, — как он даст знать, что он — это он, но хитрый чернокнижник просто завязал Певунье глаза.
И тут свершилось!
…Певунья, пройдя вдоль ряда в третий раз, протянула руку к Крабату:
— Это — он!
«Как ты нашла меня среди всех парней?» — спросил Крабат. Певунья ответила: «Я почувствовала твой страх Страх за меня!»
Больше, оказывается, ничего не нужно
И все. И больше ничего.
А может, большего не надо?
Довольно сердца моего,
Чтобы разрушить планы ада…
Самое необъяснимое в жизни — узнаванье. Откуда оно берется? Откуда я знаю, что между Духом Будды и Духом Христа нет перегородок? Я просто чувствую это. Как Певунья своего Крабата. И все построения, все системы рассыпаются в прах. Да, я вижу различие обликов, форм. Но нет перегородок. Единый дух.
В начале семидесятых в «Неуловимом образе» я писал, что круглое окно и квадратное окно — разные формы, и квадратура круга невозможна. Но если говорить о свете, о духе — то не все ли равно, через какое окно смотреть? Будда вырубил круглое окно, Христос — квадратное, а солнце светит в оба.
Говорят о различении духов и смешивают с этим различением различение форм. Как будто дух любви и дух ненависти непременно связаны с тем или другим языком, иконой. Как будто костры инквизиции ближе к Христу, чем благородное молчание Будды. Как будто святая Церковь не сожгла Жанну д'Арк. Как будто Антихрист не умеет во всем внешнем подражать Христу…
Путь души — это тайный рост,
Это внутренний тайный ход
Не до облака, не до звезд, —
Лес не знает, куда растет.
Путь души есть тот самый путь,
Что вовек неисповедим
Откуда я знаю, что опыт Томаса Мертона на порядок (или на несколько порядков) выше моего? Но узнал с первой страницы. Почувствовал: он затронул во мне глубину, на которой я сам, без него, не умею жить. А с ним — за ним — читая его заметки о созерцании — живу.
Почему я верю Силуану больше, чем Софронию?
Софроний умнее, образованнее. Его слог ближе к привычкам моего ума. Но я чувствую у Софрония предание, систему (то есть что-то собранное, рукотворное, сложенное, сделанное людьми — и толкающее меня на анализ, на переделку). А у простодушного Силуана — никакой конструкции. Только лепет преображения, который прямо ложится в сердце. Его не хочется анализировать, критиковать. Глотаешь его целиком.
Но вернусь к Мертону. Почему он не вызвал во мне сопротивления? Самое глубокое, что я сам, без ведущей меня руки, пережил, было отодвинуто назад, за порог истинного созерцания. Откуда же я узнал, что он прав? Отчего я почувствовал себя, как в разговоре с Владимиром Романовичем Грибом, когда он движением губ или руки или взглядом останавливал меня на всем скаку — и я сразу отбрасывал, не продолжая, начатую цепь мыслей? Видимо, оба они затрагивали во мне что-то более глубокое и властное, чем аналитический и конструктивный ум, и я подчинялся не им, не внешнему авторитету, а самому себе. Какова бы ни была сравнительная глубина тридцатилетнего Владимира Романовича и мудрого Томаса Мертона, — оба они стояли выше меня и в то же время находили какой-то способ говорить изнутри меня; как будто меня самого подымали вверх, и вот я вижу, я сам вижу то, чего раньше не видел. Хотя я не смотрел в глаза Мертону (как Владимиру Романовичу), — я просто читал текст.
