Дмитрий Быстролётов - Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 3
В этой книге я рассказываю об отдельных людях; но таких, как они, было много, и их судьба была похожа на общую судьбу. Ведь только в этом смысл моего повествования, и, по существу, ее герой один — лагерная масса, судьба которой показана через судьбу немногих.
Так почему же я выбрал именно их?
В предыдущих книгах я рассказывал о встречах с множеством людей, как заключенных, так и начальников. Общий вывод читатель легко может сделать сам. Но никто из этих людей не оставался в моем поле зрения надолго: мелькнет мимо и исчезнет. Лагерная жизнь похожа на фронтовую: люди сталкиваются, быстро сближаются и потом опять теряют друг друга из вида, большей частью навсегда. За восемнадцать лет я дважды встретил только одного интересного человека — Гумилева, и рассказал о нем в предыдущей книге. В Сиблаге рядом со мной, Сениной и цыганкой Сашкой пять лет жила моя бывшая московская знакомая, с которой я в лагере сдружился на жизнь и на смерть. Ее муж также был арестован и погиб. Она освободилась в сорок седьмом году, и я проводил ее до ворот. Затем, при преемнике Ежова и Берии, Абакумове, она получила второй срок, отсидела его в другом лагере и нашла меня после моего освобождения — больного, парализованного, умственно неполноценного. Я потерял способность говорить, читать, писать и считать. Но дружба и любовь у края могилы — великая сила: лагерная подружка подняла меня на руки и вынесла из бездны. Это моя теперешняя жена, Анна Михайловна, ей я обязан всем, чего достиг потом. О ней более подробно я пишу в следующей книге, как и о нашей жизни после освобождения. И все же для этой книги, где я хочу дать общий обзор лагерной жизни и свести его к какому-то одному определяющему слову, Анна Михайловна не подходит: пять лет вместе из восемнадцати, один лагерный пункт из десяти — этого мало. Пришлось остановиться на тех, кого я наблюдал более длительное время, кто внутренне развивался вместе со мной, то влияя на меня, то испытывая мое влияние. Иного и не могло быть! И все мы с разных сторон отражали великую идею, заложенную в советской карательной системе, — человечность. Человечность несмотря ни на что — ни на чудовищные преступления судопроизводства сталинского времени, ни на отвратительные недостатки лагерной организации, ни на ужасные годы материальных лишений во время войны.
Человечность!Вот слово, которое я выбрал для того, чтобы коротко охарактеризовать лагеря, в которых мне довелось отбывать заключение, и это с достаточной степенью ясности могут показать судьбы Сидоренко, Сениной, Долинского, а также, конечно, моя собственная судьба: выбор героев — вынужденный, но с поставленной автором задачей они справятся!
И, наконец, об основе основ, об истоках нашей советской человечности, лагерной и нелагерной. Как бы ни сопротивлялись плохие начальники, а они должны были волей-неволей приспосабливаться к общему положению и в меру неизбежного творить добро или, по крайней мере, удерживаться от зла. Как бы ни сияли человеческие качества хороших начальников и честных лагерников — все же не только их личными достоинствами измеряется и объясняется содеянное ими добро: одни Сидоренки и Рубинштейны сами по себе, вне связи с окружающей средой не смогли бы много сделать. Потому что в самые худшие годы сталинского безвременья и в самых печальных областях нашей жизни — лагерях, всегда исподволь действовали могучие жизненные силы, которые вдохновляли советских людей к добру и создавали для него объективные условия.
Эти силы — Коммунистическая партия и созданная ею советская власть.
Не будь этих источников добра в стране, не были бы написаны мои воспоминания. Но они написаны — и пусть будут сказаны слова благодарности, признательности и любви.
Осенью, как раз после несостоявшегося освобождения Сениной и еще до отъезда Студента, по зоне прошла комиссия: впереди известных нам начальников бодро шагал высокий мужчина в спортивном костюме, приветливо улыбался заключенным и по-хозяйски, со знанием дела осматривал бараки и подсобные помещения. Вечером мы узнали, что Остап Порфирьевич Сидоренко арестован, а энергичный приветливый мужчина — это Абрам Самойлович Бульс-кий, наш новый начальник. С этого дня в зоне и за зоной начались перемены, налаженный порядок пошел кувырком, теперь заключенные по вечерам бросались к возвращавшимся из-за забора бесконвойникам, чтобы от них узнать последние новости. А они текли со всех сторон бурным потоком.
— Пест! — на общей проверке цыганка Сашка сделала мне страшные глаза и шепнула с угла рта: — Топай в амбулаторию. Жди.
В амбулатории она, захлебываясь словами, выпалила скороговоркой:
— Я теперь, слышь, доктоо, бесконвойная. Цыганка Машка слышала от жены одного стрелка, что батю будут судить за мешок овса. Понял? А что за мешок — знаю от Ванечки, он прямой всему свидетель — из окна вещевого склада видел. Мешок у бати в таратайке нашел сам Долинский, при свидетелях из числа начальников. А этот самый мешок ему подложил — кто бы ты думал? Не отгадаешь! Зубной техник! Здорово? Батя залетел в столовку хлебнуть горячего чая, а техник оглянулся, видит, никого нет, под уздцы завел коня за угол и подсунул, позорник дешевый, мешок бате под сиденье. Потом подвел таратайку на место. Такое падло, скажи, доктор! Мешок был заранее спрятан в кустах. Мой Ванечка сам все видел своими глазами. Ванечка теперь тоже бесконвойный, пропуск получил вместе с этим гадом — техником. Сожрал-таки кум нашего батю! Жалко как, а, доктор, скажи? А техника бойся — змея!
Так началось дело о краже мешка овса начальником Сидоренко.
— Чепуха, — сказали хором молодые заключенные, — мелко плавает Долинский: Петрову на Восьмом тысяча валенок легко сошла с рук, а мешок овса — ф-фу! Ерунда какая! Долинский — балда! Залез не в свое дело!
Через неделю был арестован заключенный бухгалтер Александр Львович Рубинштейн. В связи с кражей мешка овса Долинский потребовал строжайшей проверки всех дел и быстро доказал все, что ему было нужно, — ведь все материалы он подготовил заранее. По характеру вопросов следователя заключенные работники Штаба хорошо видели ход следствия: нет, мешок был подброшен не зря. Долинский рассчитал все ходы, и теперь дело Сидоренко стало расти естественно, без нажима: все поняли, что батя пойман и не вывернется из розовых пальцев с лакированными ногтями, что борьба гоголевского казака с бериевским бесом кончается…
Оставалось только странным — почему арестовали и через неделю выпустили агронома Федьковского, бывшего заключенного. Но позднее объяснилось и это.
Еще через неделю, накануне своего неожиданного освобождения, из-за зоны прибежал Студент с видом человека, внезапно узнавшего большие государственные тайны. Он немного хмурился под их тяжестью, но долго сдерживать себя не мог: пригласил меня в дежурку, проверил, чтобы никто нас не подслушивал, и сдавленным шепотом начал рассказывать:
