Владимир Буковский - И возвращается ветер...
— Я еще и дальше могу попасть, — похвастался Андрюша. — Вон туда, где дорожка к управлению. В директора могу попасть, когда он утром приезжает на работу.
Директор их был крупная шишка — депутат Верховного Совета и даже член ЦК, кажется.
А через несколько дней их всех арестовали. И как ни пытался Андрюша доказать потом, что не собирался убивать директора — просто пошутил, похвастался своей меткостью, — ничего не помогало. В фонаре нашлись следы пули, ружье забрали при обыске — все улики налицо. Подготовка к террористическому акту. А еще раскопали следователи, что когда-то он писал жалобу в Москву на этого директора, денег ему за сверхурочные не доплатили. Стало быть, мотив личной вражды.
— Эх, черт! — не стерпел Андрюша с досадой. — Знать бы такое дело, действительно убил бы его давным-давно! Все равно теперь сидеть.
А следователь посмотрел на него тяжело и странно, словно увидел в нем что-то особенное, я сказал только: — Больше ты его никогда не увидишь.
Не понял Андрюша, что бы это значило. Расстреляют, что ли?
Я не стал ему объяснять — самому было тошно. Так, травил всякие байки о лагерях, о побегах, развлекал чем мог. Каким-то чудом достали мы с ним карту мира. Мелкая, правда, была карта, но все-таки путешествовать можно.
Конечно, сначала поехали в Италию, в Венецию, покататься на гондолах. Потом в Неаполь через Рим. Погода все время была прекрасная, об этом мы позаботились. В тратториях у дороги пили дешевое вино, закусывали овечьим сыром и луком. Толковали с бронзовыми крестьянами про урожай винограда. В Риме я показывал ему всякие памятники: Колизей, Термы, собор Святого Петра, но он быстро устал.
Поспорили — ехать в Испанию или нет? Все-таки там Франко. Андрюша не хотел: черт его знает. Франко, — возьмет да посадит. Мы ведь из России, да и языка не знаем. Доказывай потом.
Поэтому поехали в Грецию, оттуда в Израиль. Надо же поглядеть — столько разговоров. И дальше — в Индию, в Сингапур (название больно красивое), в Гонконг, в Японию, где все улицы увешаны иероглифами, словно гирляндами цветов. Закончили в Калифорнии.
Иногда его охватывало беспокойство: что же все-таки имел в виду следователь?
— Черт бы его взял, этого директора! На что он мне нужен? Если б знать такое дело, я давно его мог ухлопать! — и он настороженно глядел на меня: может, и я не верю?
— Ну да, рассказывай теперь, — говорил я с напускным недоверием. — Кто тебе поверит?
И он облегченно смеялся. У меня получалось очень похоже на его следователя.
А по ночам мне все снилась ярко освещенная комната, и я пытался объяснить по-английски про наш способ, тот, что был в Ленинградской спецбольнице в 60-е годы. Они сочувственно кивали головами и восклицали:
— Аха!.. — как будто только сейчас до них дошло. Но я видел, что они ничего не понимают.
Андрюше про наш способ я так и не сказал — язык не повернулся.
До сих пор я не знаю толком, что произошло тогда, в начале октября 1971-го. Конечно, мои друзья писали протесты — но ведь их пишут всегда, и они никогда не помогают. Рассказывают какие-то смутные легенды про блюдечко, разбитое в Париже мадам Брежневой, и заступничество мадам Помпиду — я в это не верю. Говорят о всеобщем возмущении на Западе — но и в это я верю мало. В лучшем случае могли сказать свое вечное: — Аха!.. Словом, я просто не знаю.
Вдруг бегом прибежал мой врач и буквально поволок меня наверх, в большую комнату, где обычно происходили комиссии. Еще не открыв дверь, я услышал обрывки какого-то спора или ссоры:
— Вы представляете себе, что это будет! Вы думали об этом? Вы понимаете, что вы делаете?!
За столом сидели только двое: сгорбившийся, посеревший Лунц с трясущимися щеками и такой же, весь трясущийся, серый от страха Морозов, директор Института Сербского.
Почти не глядя на меня, словно продолжая начатый разговор, Морозов спросил со злостью:
— Чем это вы были так заняты, что жениться не успели?
Я даже не сразу понял, что обращаются ко мне.
— Ну, учился, в институт собирался поступать, готовился, потом подрабатывал переводами с английского, работал секретарем у писателя Максимова, а потом вот и собирался жениться — любовь, знаете, иногда дело долгое… в общем, не всегда быстро получается… Ну, не успел как-то, знаете…
Я врал напропалую, сам удивляясь своему нахальству. Просто инстинктом угадывал, что хочет услышать от меня Морозов.
— Вот видите! — резко сказал он, оборотясь к Лунцу. И снова мне: — А вы что же, не понимали, что вас арестуют?
— Как не понимал? Я еще в первом интервью, в мае 70-го, говорил, что арестуют максимум через год.
Мое дело лежало у них на столе в растерзанном виде. Но они даже не заглянули туда.
— Вот видите! — опять сказал Морозов Лунцу.
Но это не выглядело так, будто начальник отчитывает подчиненного. Скорее они были два заговорщика, застигнутые на месте преступления, и поэтому переругивались, нисколько не стесняясь моего присутствия.
Вдруг, как бы спохватившись, Морозов сделал жест рукой в мою сторону, словно крошки со стола стряхнул, — опять врач поволок меня по лестницам вниз, в изолятор.
— Что же это вы? Как подвели Даниила Романовича! — сказал он дорогой, но я не понял, в чем была моя вина.
— Только не думайте — это была не комиссия, — сказал он уже внизу, — а то снова передадите на волю какой-нибудь вздор.
И я опять его не понял. Он почему-то все приписывал моим проискам.
В начале ноября состоялась наконец комиссия, причем эксперты Института Сербского не были включены в нее. Они только присутствовали, а членами были назначены профессора Мелехов, Лукомский и Жариков, никогда раньше судебной психиатрией не занимавшиеся. Вряд ли они поняли, что происходит, потому что все врачи Института Сербского из кожи лезли вон, чтобы показать мою вменяемость, — у них, дескать, никогда и сомнений не было.
Это началось сразу же после разговора с Морозовым. Те, кто раньше отводил глаза, теперь сияли улыбкой. Другие смотрели с нескрываемой ненавистью, но все-таки как на человека. Меня перевели наверх к другим подэкспертным — кончилась блокада.
Перед самой комиссией мой врач пришел ко мне и откровенно просил инструктировать его, как лучше объяснить разные сложные моменты моей запутанной биографии, чтобы я выглядел совсем здоровым. Он был еще молодой врач, и предстоящая комиссия, где он должен был докладывать мое дело, казалась ему своего рода экзаменом. Предстояло все-таки выступать перед крупнейшими психиатрами страны.
Это была, пожалуй, самая забавная комиссия в моей жизни. Игра фактически велась в одни ворота. Не поймешь, кто кого обманывал. Все собравшиеся желали одного и того же, и получалось, что врачи Института Сербского защищают меня перед комиссией. Куда девались все их доктрины, симптомы и критерии! А когда члены комиссии робко спросили, зачем мне понадобилось рисковать свободой ради незнакомых людей (извечный вопрос о причинах конфликта с обществом), весь хор экспертов Института Сербского взвыл:
