Бен-Цион Тавгер - Мой Хеврон
Задают нам вопросы, а мы им говорим: «Ответа не будет». И полицейский записывает: «От ответа отказывается».
— Подпиши, — говорит, что от ответа отказываешься. А мы не подписываемся.
— Подпиши, — говорит, — что отказываешься подписать!
Мы продолжаем сидеть, не шелохнувшись. Минуту спустя полицейский пишет у себя в протоколе: «Подписать, что отказывается подписать — отказался…».
Или такое бывало. Просят нас заполнить какую-то анкету и обещают тут же отпустить. Более того — обещают дать машину, чтобы подбросила нас до самого дома .
— Не будем заполнять анкету, — говорим. — И вообще не уйдем отсюда .
— Конец рабочего дня, нам надо закрывать полицию.
— Это нас не касается. Мы страшно устали! — И Элиэзер всей своей слоновьей тушей разваливается на скамье. Элиэзера не поднять, не сдвинуть с места. Полицейским действительно пора домой. Им не хочется с нами связываться, не хочется нас злить.
— Нам здесь очень даже нравится, — говорит Элиэзер. — Оставьте ключи. Когда выспимся, отдохнем — сами закроем полицию, а ключи завтра вам вернем.
Полицейские уходят один за другим. Остается последний, и Элиэзер милостиво соглашается:
— Ну что же, если ты говоришь, что есть машина для нас, тогда вези. Но имей в виду — в следующий раз останемся ночевать в полиции.
Таким образом, мы наконец добились, что нас перестали арестовывать и приводить в участок. Дошло до того, что от нас шарахались, как от чумы. В связи с этим хочу привести весьма характерный случай.
Раскапывали мы синагогу «Авраам-авину». Вместе с нами трудилась в этот день и группа ешиботников — приятелей моего сына Элиягу. Добровольцы, разумеется, приехали поработать исключительно ради «мицвы» — святого, доброго дела. И тут приехала полиция. Ребят заталкивают в машину, а меня — нет. Меня они даже не замечают. Я подхожу к полицейскому и требую:
— Я тоже еду в полицию. Арестуй меня. Я копал наравне с ними.
— Нет! — говорит. — Ты не поедешь, оставайся здесь.
— Почему это — нет? — возмущаюсь я.
— Есть приказ тебя не арестовывать.
— Обязан арестовать, я поеду с ними!
— Нет, не поедешь, я здесь начальник, я командую!
— Ну что же, — говорю, — посмотрим! — Разворачиваюсь и бью его в грудь. Прямо при всем честном народе.
— Бить офицера?! — взревел он. — Арестую… — Но тут же вспомнил, сообразил, и сразу заулыбался: — Нет, профессор, не арестую, ничего тебе не поможет!
Так проходили в Хевроне наши аресты…Забирали в полицию наши лопаты, кирки и ведра. Затем возвращали обратно. Я относил их на кладбищенский склад.
Если отношения с полицией приняли вид какой-то игры, то с армией дело обстояло куда серьезней. В полиции со мной уже были хорошо знакомы и арестовывать перестали. А в армии солдаты и офицеры менялись каждый месяц, и они меня не знали.
Однажды мы с Элиэзером пришли по какому-то делу в полицию. Нас выслушали и велели остаться. На нас обоих заведено, якобы, дело. Меня обвиняли в нападении на солдата, а Элиэзер будто бы ворвался с оружием в арабский дом. Это была явная ложь, грязная клевета. Об этом случае я хочу рассказать поподробней.
… В тот день мы вели раскопки на месте синагоги. Был март, — грязь, мокро и сыро, сильный ветер, холод. Армейское начальство приказало к синагоге никого не подпускать. Тем не менее нам удалось уговорить дежуривших там солдат, и они позволили нам поработать. Солдаты оказались религиозными, с такими легко было договориться. «Мы будем копать, а вы не обращайте на нас внимания, вы нас не видели…»
Отгородили себе небольшой участок на территории арабского двора и стали потихоньку копать, стараясь быть незамеченными. А чтобы не подводить солдат, решили работу прекратить, когда придет их смена.
Вдруг появилась группа солдат; один из них с криком «Руки вверх, стрелять буду!» забежал на огороженную нами территорию и приставил к плечу карабин.
Поначалу мы растерялись, не понимая, что явилось причиной его агрессивности. Но быстро сообразили — это может плохо кончиться. Я расстегнул рубашку и говорю: «Сюда вот стреляй, здесь у меня сердце!». Элиэзер прекратил копать и встал с киркой в руке рядом с солдатом, чтобы в случае, если этот безумец решит стрелять, ударить по карабину.
Солдат вдруг сник, опустил карабин и расплакался. Сквозь слезы он объяснил нам, что их предупредили, будто здесь прячутся террористы, и не сказали, кто мы такие на самом деле. Находясь в состоянии крайнего напряжения, он был готов к решительным действиям. Слава Богу, — чудом не выстрелил, вовремя понял, что мы евреи.
Это событие и было расценено, как нападение на солдата.
Стали снимать показания. Первым допрашивали того самого солдата. Был с ним какой-то сержант, который подсказывал ему, что говорить. Вел протокол полицейский по имени Мордехай, прекрасно знавший меня. Я вошел в кабинет, сказал, что хочу присутствовать при снятии показаний с солдата: Мордехай чувствовал, что в этом деле что-то нечисто, и не стал возражать.
Солдат мялся, бормотал что-то, путался. Было видно, что говорить неправду он не хочет, но чего-то боится.
— Имей в виду, за дачу ложных показаний тебе придется ответить по всей строгости. За все, что здесь будет написано, — предупредил я его, указывая на протокол.
То ли угроза моя подействовала, то ли совесть заговорила, но излагать все случившееся солдат стал так, как было на самом деле.
Когда протокол был солдатом подписан, его увели наверх, на второй этаж, в кабинет военного командира. Поднялся туда и я и увидел, как, прочитав протокол, командир изорвал его в клочья и стал писать заново. Почему он порвал документ и что написал — этого я не знаю.
Потом допрашивали меня. Затем Элиэзера. Против него никто не свидетельствовал. В тот вечер, по крайней мере…
К нам подошел сам начальник полиции Шауль и предложил:
— Я вас отвезу домой на своей машине.
Впервые он предложил нас отвезти домой на своей машине. Ему было совсем не по дороге: он не жил в Кирьят-Арба.
— Это уже никуда не годится, — сказал явно расстроенный Шауль. — Состряпали нападение на солдата, пренебрегая всеми правовыми нормами. Что же это творится?
— Не расстраивайся, все будет в порядке! — утешал я его. — Никакая провокация им не удастся, мы не боимся.
Забегая вперед, хочу рассказать, как Шауль по-настоящему мне раскрылся. Это было через несколько лет, когда я служил в армии, проходил милуим далеко от Кирьят-Арба. Шауль служил уже в тех краях начальником полиции. Увидев меня, обрадовался, как родному. Пригласил в участок, позвал коллег-полицейских, стал угощать. «Большой патриот! В Хевроне он совершал подвиги!», — говорил он им, расхваливая меня. А я сидел и диву давался: охотился за мной, ловил, арестовывал — между нами велась настоящая война! А тут — чуть ли не в любви объясняется.
