Бен-Цион Тавгер - Мой Хеврон
Но рав Яир выразил сомнение по поводу того, что наши действия получат одобрение и поддержку рава Левингера .
Так и оказалось. Когда в полицию позвонил рав Левингер, в его голосе чувствовалось беспокойство за нас, но одновременно и недовольство нашим поступком. Хотя явного осуждения он не высказал.
Итак, мы находились в полиции, и каждый из нас вел себя соответственно своему характеру.
Сын мой Элиягу по молодости лет разыгрывал настоящий спектакль. Имени своего он следователю не назвал, допрос его шел туго. Полицейский нервничал, обращался ко мне, чтобы я «воздействовал на сына», и что-то записывал в протокол. Говоря по правде, относились к нам хорошо: часто устраивали перерывы, угощали арбузом, кофе, сластями. Затем снова приступали к допросу.
Рав Яир держался с большим достоинством — вообще ни на какие вопросы не отвечал. Он был как скала. Ни капли из него не могли выжать: ни имени, ни кто он и откуда.
Рав Менахем, напротив, сразу разговорился: назвался, рассказал, зачем пришел в Меарат га-Махпела, а заодно и прочел полицейским целую лекцию о связи еврейского народа с Хевроном.
А меня в полиции знали еще по прошлому аресту: нашли мое дело и все, что им было нужно, прочли. Я отвечал, что не имею понятия, почему меня арестовали. Никаких противозаконных поступков не совершал, порядков не нарушал, спокойно читал Тору. Более того, был привязан цепью, и это свидетельствует о том, что я не собирался ни с кем вступать в потасовку. Пришли какие-то люди, одетые в солдатскую форму. Они вели себя недостойно и старались выгнать меня.
Так все и записали, а потом вывели в вестибюль и велели сесть на скамейку рядом с комнатой, где вели допрос. В вестибюле висело огромное зеркало, во всю стену, и полицейские могли спокойно наблюдать за нами.
— Это только начало, — сказал я своему сыну. — Им надо дать понять, что нас не стоит арестовывать. Хорошо бы выкинуть какой-нибудь фокус.
— А что можно сделать?
— Ну… наши цепи, например. Они положили их в сейф и не заперли, мы можем их взять. Пусть знают, на что мы способны.
Проделали мы это очень просто. Я, вроде, направился в туалет, в конец коридора. Дверь там была открыта. Войдя в туалет, я, естественно, закрыл ее за собой. Но тут же открыл. Этого было достаточно, чтобы смотрящий в зеркало полицейский потерял нас из виду. Элиягу тем временем прошмыгнул в комнату, где нас допрашивали, взял цепь и сунул ее под рубашку. Я выхожу из туалета. А Элиягу выходит из комнаты и садится на свое место. Через некоторое время пошел в туалет он, а я проделал то же самое с другой парой цепей и тоже спрятал их под рубашку. Так мы унесли «вещественные доказательства безобразий в Меарат га-Махпела».
Нас отпустили домой. На следующее утро к нам явился полицейский, проводивший вчера допрос.
— Где цепи? — спрашивает.
Меня в это время дома не было. Дом они обыскали, тщательно осмотрели, но ничего не нашли. И тогда полицейский чисто по-человечески взмолился:
— Верните цепи! Комната ведь секретная, в сейфе всевозможные документы… Если я цепи ваши не положу на место, мне грозят крупные неприятности!
Потом он пришел еще раз, когда я был уже дома. И опять стал умолять: «Профессор, помогите!»
Я цепи отдал и сказал ему:
— Я понимаю, тебе грозят неприятности, поэтому отдаю. Хочу помочь тебе, как еврей еврею… А вот ты как еврей — понимаешь меня? Понимаешь, что я не преступник?
Впоследствии мы с этим полицейским стали друзьями.
И в следующий мой привод в полицию я был не один. Задержали нас с Элиэзером Броером, моим напарником по раскопкам в синагоге «Авраам-авину».
Когда нас привезли в полицию, я сказал Элиэзеру приблизительно то, что сказал своему сыну:
— Надо отбить им охоту нас арестовывать. Что бы такое придумать?
Начали мы с того, что поменяли местами таблички с надписями «туалет» и «начальник полиции». Мелкое хулиганство, которое мы могли позволить себе, прекрасно понимая, что нас не станут за это наказывать. Ареста мы совершенно не боялись: мы ничего не украли, никого не убили — раскапывали синагогу «Авраам-авину». Если уж надо кого арестовывать, то это тех, кто разрешил арабам держать скот в святом месте.
Потом мы взялись за более активные действия. Громадный Элиэзер наваливался телом на дверь какого-нибудь кабинета — с шумом, с грохотом. Там сидел полицейский чин, углубившись в бумаги, сосредоточенно писал. Вторжение наше было для него полной неожиданностью.
— Куда вы? Сюда нельзя, куда же вы? — принимался он бегать вокруг стола, размахивая руками, — я тут работаю, здесь бумаги, секретность!
На что Элиэзер невозмутимо отвечал, подойдя к окну и уставившись на улицу:
— Дай, начальник, бедному еврейскому заключенному поглядеть в окно, на волю! Еврею хочется поглядеть, что на свободе делается.
Потом принимался бродить по кабинету, брал папки со стола, листал бумаги, вчитываясь в написанное. Открывал шкафы, пробовал открыть сейф: «А что у вас тут интересного?»
Полицейский в тихой панике не знал, как от нас избавиться, как эту тушу выпроводить. Видя его страдания, Элиэзер, наконец, говорил примирительно:
— Ну хорошо, работай. Мы еще навестим тебя, мы еще придем в гости!
Потом он вламывался в другой кабинет, и начиналась та же история. Весь участок начинала бить лихорадка. Сделать они ничего не могли, от неожиданности только разевали рты, не в состоянии произнести ни слова: где это видано, чтобы арестованные так нагло себя вели? Посовещавшись, отослали нас домой.
В последующие аресты начальник полиции приглашал нас к себе в кабинет и, чтобы подольше удержать при себе, посылал какого-нибудь араба за кофе и начинал философствовать:
— Я ведь тоже еврей. Но форма меня обязывает! Под этой формой, — бил он себя в грудь, — еврейское сердце!
— Чего же тогда ты нас арестовываешь? — спрашивали мы его. — Мы не рентгеновский аппарат, чтобы разглядеть твое сердце — доброе оно или злое? Мы судим о твоем еврействе по факту: ты держишь нас в заключении!
Были у нас и другие приемы мотать полиции нервы. На эти выдумки Элиэзер был мастер.
Приближалось, скажем, двенадцать часов — время обедать. Столовой в полиции не было, и Элиэзер им заявлял:
— В это время в КГБ нам обычно предлагали поесть!
И нам приносили еду. Пища была с улицы, явно некошерная, и мы брезгливо от нее отказывались.
— Но мы же для вас старались! — начинали они оправдываться.
— Это ваша служба, вам и положено стараться, — говорили мы им. — А есть это или не есть — уже наше дело…
Задают нам вопросы, а мы им говорим: «Ответа не будет». И полицейский записывает: «От ответа отказывается».
