Елена Арсеньева - Обманутая снами (Евдокия Ростопчина)
Впрочем, в те времена никто особенного различия между дамской лирикой и мужской не делал. Равно читали и Пушкина, и Ростопчину, то есть она была чрезвычайно популярна. Многие разделяли мнение критики, что «таких благородных, легких, гармонических и живых стихов вообще немного в нашей современной литературе, а в женской – это решительно лучшие стихи из всех». Да, лирику ее оценивали очень высоко: Дружинин в предисловии к сборнику написал: «Имя графини Ростопчиной перейдет к потомству как одно из светлых явлений нашего времени».
«Она точно Иоанна д’Арк… – щедро выразился князь Петр Вяземский, – пустая вертушка, а в минуту откровения поэт и апостол душевных таинств». Тот же Вяземский называл ее «московской Сафо», имея в виду, конечно, прежде всего то, что вот – женщина, вот – пишет стихи о любви… были ведь у Сафо Лесбосской не только милые подруги, но и милый друг Фаон, из-за которого она и бросилась «в ночь со скалы Левкадской», не в силах перенести мучений разбитого сердца…
Между прочим, графиня Евдокия писала и прозу: двумя годами ранее она выпустила под псевдонимом «Ясновидящая» книгу «Очерки большого света» (написано это было во время «степного заточения» в Анне). В предисловии Евдокия Петровна писала: «Свет – живая книга, книга пестрая, трепещущая занимательностью, но не всякому дается ее мудреная грамота. Двоякий путь ведет к оценке света, к познанию страстей и тайн, в нем кипящих: умственные способности разбирают, обсуждают, доискиваются; сердечность отгадывает и понимает. Ум видит и заключает; сердце видит и сочувствует. Первому свет – зрелище; для последнего он – драма. И не верьте им, говорящим, что одна только собственная опытность доводит до разумения других; не верьте, что необходимо самому прожить и прочувствовать, чтобы постичь и угадать жизнь и чувства в окружающих. Нет, достаточно носить в судьбе зародыш сильных впечатлений, чтобы отозваться на вопль души чужой; достаточно вблизи смотреть, как страдают, как любят, чтобы говорить их языком с страдающими и любящими; достаточно прозреть и прослышать, чтобы на все найти отблеск и отзвук».
Книга «Очерки большого света» включала в себя повести «Чины и деньги» и «Поединок». Обе повести были тоже посвящены чисто женским проблемам, праву женщины любить, не скрывая своего чувства. Однако они оказались гораздо ниже по уровню, чем стихи, и были не только проигнорированы критикой, но и почти не замечены читателями. Только Н.А. Полевой, бывший редактором журнала «Сын Отечества» и читавший эти произведения в корректуре, записал в своем дневнике: «Читал повесть Ростопчиной. Какая прелесть! Это наша Жорж Занд».
Молчание публики и критики смутило Евдокию Петровну: больше десяти лет она не писала прозой. Что и говорить, стихи удавались лучше!
Не только их искренность привлекала читателя, но и налет модной в ту пору разочарованности – не только в жизни, но и в свете. Конечно, ее разочарование было не такое сильное, не столь исполненное протеста, как у Лермонтова, которому поэтесса Ростопчина явно подражала, нагнетая это чувство в своих стихах, – ее тоска и задумчивость туманны и неясны:
Грезы ходят кругом… и манят, и зовут.
За пределы земного;
Так неясны они, а так много дают.
Сладко-томного, грустно-святого…
Конечно, не было, казалось, более разных людей, чем светская дама и озлобленный на весь мир гвардейский поручик, однако случаются сходные минуты как в жизни, так и в душевных настроениях, которые сводят, роднят людей. Дружба – это тоже вспышка, как и любовь, этот огонек не во всякую минуту загорится! Так сошлись обстоятельства и настроения, что, когда в 1841 году брат Сергей познакомил Евдокию Петровну с двадцатисемилетним своим приятелем Мишелем Лермонтовым, этот самый костер зажегся между ними в одно мгновение. В принципе, Додо и Мишель могли бы познакомиться и раньше: Сушков и Лермонтов были товарищами по Московскому благородному пансиону, так что Додо давно слышала это имя и даже знала, что с детских лет его прозвище было Лягушка – за некрасивость, нескладность, заметную хромоту.
В то время Лермонтов как раз приехал с Кавказа, с войны, и встречался с графиней Евдокией очень часто. Потом, спустя несколько лет, она писала Александру Дюма, который интересовался литературной жизнью России: «Мы постоянно встречались и утром, и вечером; что нас окончательно сблизило, это мой рассказ об известных мне его юношеских проказах; мы вместе вдоволь над ними посмеялись и таким образом вдруг сошлись, как будто были знакомы с самого того времени».
Проказы эти, между прочим, были не слишком-то безобидны: «Помню, один раз, – пишет графиня, – он, забавы ради, решился заместить богатого жениха, и когда все считали уже Лермонтова готовым занять его место, родные невесты вдруг получили анонимное письмо, в котором их уговаривали изгнать Лермонтова из своего дома и в котором описывались всякие о нем ужасы. Это письмо написал он сам и затем уже более в этот дом не являлся».
Учитывая, что речь идет о беспримерной подлости, совершенной юным Мишелем по отношению к Екатерине Сушковой, в замужестве Хвостовой[4] (дальней родственнице Додо, между прочим!), не стоило бы воспринимать это столь игриво… Однако Евдокия Ростопчина была прежде всего женщиной со всеми своими достоинствами и недостатками, то есть по сути своей склонялась к сплетням и злословию по отношению к другим особам одного с нею пола (такова уж наша дамская природа!), а в пору знакомства с Лермонтовым она находилась в состоянии обостренного разочарования и жизнью (особенно своей личной), и состоянием русского общества (прежде всего светского, конечно, в котором она вращалась и в котором, как ей казалось, ее недооценивали). В Лермонтове тоже уживалось презрение к светскому обществу и мстительное желание блистать в нем, поэтому его постоянная, а ее перманентная мизантропия оказались кремнем и кресалом. Больше всего Евдокии Петровне нравилось в Лермонтове именно то, что он уже многих женщин бросил: «Едва начиная ухаживать, он уже планировал разрыв и иногда делился этим с приятелями»… Не она одна, графиня Евдокия Ростопчина, оказалась брошенной возлюбленным, и это очень утешало. Их прежде всего сблизила обида на людей и разочарование в любви…
Так или иначе, дружба их, пусть и кратковременная, была очень крепка. Настолько, что они считали себя родственными душами. А потому, когда Лермонтов снова уезжал на Кавказ, графиня Евдокия напутствовала его стихотворением «На дорогу!», предпослав ему в качестве эпиграфа пророческую строку из «Божественной комедии» Данте: «Tu lascerai ogni cosa dilletta Piu caramente». Что в переводе с итальянского означает: «Ты бросишь все, столь нежно любимое».
