Лиля Энден - Изменники Родины
Добродушная Матвеевна, очень любившая Лену, хотела уже помогать ей укладываться, но более практичный Титыч остановил жену:
— Куда, старуха?… Конь же не потянет, и так столько навалили, что по дороге скидывать придется… Конь-то ведь не машина!..
Эти слова сразу отбили у Лены всякое желание собираться: она видела, что ее вещам нет места на Ложкинском возу, как не было этого места вчера и позавчера на возах и машинах, на которых после споров и хлопот уехали некоторые ее знакомые. Каждый думал в первую очередь о самом себе и о своем собственном имуществе.
Она захлопнула открытую было крышку чемодана, села на стул и сложила руки на коленях.
— Никуда я не поеду! Надо было раньше отпустить с работы… А то дотянули до последнего дня… Никуда не пойду!
Говоря по правде, она и раьше не слишком энергично добивалась эвакуации: у ней был «недобойный» характер, она ничего не умела просить и требовать лично для себя; когда люди за чем-нибудь лезли наперебой, она всегда сторонилась и уступала дорогу.
Все эти дни на ее глазах в здании райисполкома происходили скандалы и ссоры из-за транспорта; она наблюдала, как районное начальство, давно отправившее свои семьи в тыл, метало громы и молнии за «панику» на головы тех, кто просил отправить подальше от фронта их детей, и ей не хотелось и не умелось ввязываться в эту неразбериху.
Она устала за эти дни от волнений, бессонных ночных дежурств, от напряженной и, главное, бестолковой и никому уже не нужной работы. Она отдавала себе отчет, что для нее, с ее неумением хлопотать и добиваться, на сегодняший день возможен только один способ эвакуации — пешком.
Но куда идти? Ложкины, не знающие географии, едут в Дубово, на юго-запад, почти навстречу немцам; районные учреждения перевели свои конторы в Марково — тридцать километров от Липни прямо на восток (Лена прекрасно знала район) и туда, в это Марково, ей сегодня утром не слишком уверенным тоном предложили «как-нибудь добраться»…
Но что значат для вражеской армии тридцать километров, если за двадцать шесть дней ею уже пройдено более трехсот?… Завтра немцы будут в Липне, послезавтра — в Маркове… Стоит ли бежать, если все равно догонят, стоит ли бросать то немногое, что имеешь и с собой не унесешь, только для того, чтоб на несколько дней оттянуть неизбежное?…
А вслед за этими мыслями всплывали другие, неопределенные, смутные мысли и надежды о том, чего Лена никогда и никому не говорила, что было ее заветной тайной…
Телега с тяжелым скрипом сдвинулась с места и отъехала от крыльца, привязанная за рога корова нехотя потащилась следом; вся семья пошла пешком рядом с телегой.
Лена смотрела им вслед, пока они не скрылись за углом, и тогда она пошла обратно в пустой, брошенный хозяевами, чужой дом.
Молчавший с утра репродуктор, про который все забыли, вдруг зашипел, закашлялся и заговорил:
— Внимание, говорит Липня! — послышался срывающийся от волнения знакомый голос Маруси Маковой. — Внимание! Через час от станции отходит последний эшелон (она сделала резкое ударение на слове «последний»)… Матери с детьми должны немедленно явиться на вокзал для эвакуации… — радио поперхнулось и замолчало…
— Поздно спохватились! — усмехнулась Лена, вспомнив, каких нечеловеческих усилий стоило Евдокии Николаевне Козловской отправить вчера и позавчера два подобных эшелона.
«Может быть, попробовать пойти и мне на вокзал? — пронеслось в голове у Лены, но эта мысль немедленно была вытеснена другой: «Нет, куда уж мне — я не «мать с детьми», меня Маруся не пригласила…. А кстати, сама-то Маруся, оказывается, еще в Липне… Успеет ли она уехать?…
Лена была участницей хора и драмкружка при Доме Культуры и хорошо знала Марусю; людей, более непохожих по характеру, трудно было подобрать, но, вероятно, именно потому, что крайности сходятся, они были почти дружны.
* * *Издали донесся грохот, напоминавший не то отделенные раскаты грома, не то скрип тысячи немазанных телег по булыжной мостовой.
Лена пошла на свою маленькую полоску огорода, накопала молодой картошки, сварила ее на примусе, но съела только две штуки; потом она взялась было за книгу, но голова не воспринимала смысла читаемого; тогда она достала пар десять рваных чулок (две пары безусловно годились только в утильсырье), села к окну и принялась их тщательно штопать.
Иногда она выглядывала на улицу, но там было тихо и пусто, только бегала и тявкала чья-то, видимо, брошенная хозяевами, белая собачонка.
Под вечер неожиданно вернулся Титыч.
— Отправил своих дальше, а сам воротился, — заявил он. — Гляжу: в Мглинке горит, в Бахметьеве горит — ну, думаю, как бы и у нас не загорелось… А где тебе одной-то тушить?…
Лена молча пожала плечами.
— А и гляди, Михайловна, — продолжал старик. — Прошел я по соседям: Кузьмич дома, Фролова старуха тоже дома, Иголкины, значит, все остались, и с ребятишками… А мне что немцы могут сделать?.. Я с ними не воюю… Думаю так: уж раз ты, Михайловна, можно сказать, девка, и то осталась, что же тогда мне-то бояться?
Титыч храбрился, но в голосе его слышалось явное беспокойство.
Раскаты грома приближались.
По улице быстрым шагом, почти бегом, прошло человек десять красноармейцев с винтовками; двое из них забежали в дом.
— Дай воды попить, папаша! — услыхала Лена через стенку голос в кухне.
Титыч сказал что-то невнятное, а затем снова донесся отчетливый голос солдата:
— Жмет, как черт!.. Удираем, удираем, а он все жмет… сами не знаем теперь, куда идти… часть свою потеряли… Жмет немец так, что только пух летит!..
Послышался стук хлопнувшей двери.
Темнело. Штопать уже было невозможно. Лена продолжала сидеть у окна.
Грохот приближался. Отдельные взрывы сливались в сплошной гул.
Вблизи послышался какой-то треск; Лена не сразу сообразила, что это пулеметная очередь — таким тихим и нестрашным показался этот звук; право же, у трещотки Володи Белкина голос был гораздо внушительнее…
По улице пробежало еще несколько человек в красноармейской форме.
— … И что из того, что ты помкомвзвод… я должен тебе подчиняться?!.. Иди ты к чертовой матери!.. — донесся визгливый голос.
… Что он хотел, этот помкомвзвод?.. Остановить их, что ли?… Или, наоборот, направить дальше?…
Совсем стемнело.
Солнце давно зашло, но небо на западе сегодня не хотело терять кроваво-красного цвета, напротив, зарево все расширялось, охватывая горизонт уже со всех сторон.
— Горит кругом, Михайловна, — сказал Титыч, входя в комнату квартирантки. — Кузьмич зовет в свой окоп, у него крепкий — пойдем-ка к нему, а то дуже близко стали бухать…
