Андрей Гаврилов - Чайник, Фира и Андрей: Эпизоды из жизни ненародного артиста.
Коля звал себя «мастером грустного портрета». Жители Гудауты заказывали ему кладбищенские портреты в полный рост, которые по кавказской традиции ставятся у могильного камня. Портреты Коля делал по фотографиям. Иногда и по паспортным, крошечным. Порой на фотографии бывший владелец был сфотографирован в такой огромной кепке, что и лица видно не было. Но заказчики всегда оставались довольны работой Коли. Однажды, Коля крепко выпил и забыл о том, что завтра должен был сдать очередной «грустный портрет». Заказчики разбудили его утром и значительно почесали ему бока своими острыми тесаками. Потом сказали: «Ну, давай, дэлай!» И Коля, потный от ужаса и от чачи, виртуозно написал портрет и передал его заказчикам за двадцать минут до похорон…
Коля утонул в Черном море. Тело выбросил шторм. Похоронили его на гудаутском кладбище.
Абхазский курортный городок Гудаута походил на южноитальянские или корсиканские приморские городки. Кровная месть тут никого не удивляла – всему городу были прекрасно известны воюющие между собой кланы. По нашей улице проходили экзотические похоронные процессии с наемными плакальщицами. Они посыпали головы пеплом, рвали на себе одежды, рыдали. В Гудауте часто хоронили молодых – в гроб молодежь сводили кровавые разборки между кланами, межнациональные стычки, езда на мотоциклах и море.
Наш гудаутский гробокопатель Володя – полуабхазец-полумингрел – был похож на своего легендарного коллегу, остроумного могильщика из «Гамлета». Маленький, лысый, без единого зуба, в шляпе и сером костюме, он был великим оратором и философом. Послушать его похоронные речи, которые он произносил над открытыми могилами, приходили не только родные и друзья покойного, но и посторонние люди. Они плакали и смеялись.
В Гудауте был и свой «Гранд отель», и танцплощадки у моря, как в «Амаркорде» Феллини. Довоенная жизнь города Римини во многом походила на нашу советскую гудаутскую жизнь. Только у нас все было более ярко, сочно и нецивилизованно.
Гудаута… Темные горы, увенчанные сверкающими снежными вершинами, синее море, чистые, как кристалл, холодные горные речки, благоухающие магнолии и олеандры, кроваво-красные гранаты, разрезаемые острым ножом пополам, пение цикад в знойный полдень и хоры лягушек влажными кавказскими вечерами.
В Гудауте выяснилось – я разучился отдыхать. Вдоволь наплававшись в море, шли мы с Левоном домой и ложились на кровати. Между нашими кроватями валялась куча денег – премия за победу на конкурсе Чайковского. 2500 рублей. Потратил я тогда из них сравнительно немного – купил маме стиральную машину. Остальные деньги лежали на полу. Иногда мы делали из красненьких десяток самолетики и пускали их друг другу. Играли мы и моей огромной медалью. Левон попробовал ее на зуб – отпечаток навсегда остался на мягком металле – медаль была из золота высокой пробы.
Мы с Левоном отдыхали в Гудауте не в первый раз. До того, как я разбогател, с деньгами всегда было туго. Мы сдавали бутылки, выпитые Колей зимой. За большую литровую бутылку из-под Псоу на приемном пункте платили 18 копеек. Мы покупали вино, хлеб, сыр и фрукты.
Со скуки и в надежде на приключения поехали в Сочи. Приключение не заставило себя долго ждать – меня задержала сочинская милиция за то, что шел по улице босой. Милиционеры посадили меня в «воронок», где уже сидел какой-то криминал с жутким флюсом на щеке. Его везли вырывать зуб. Приключение закончилось хорошо – меня узнали и отпустили. Стражи порядка попросили нас никому не рассказывать о моем задержании. А могло бы и закончиться плачевно: советская милиция, да еще и с кавказским акцентом с задержанными не церемонилась. Перебитые руки, отбитые почки, пытки электрошоком и прочие прелести были далеко не редкостью.
Потом нас потянуло в горы. Мы совершили марш-бросок к озеру «Малая Рица». Лезли по скалам, пробивались через самшитовые леса, дурачились, кричали и слушали эхо, кидались снежками – кое-где, в укромных тенистых ямах, лежали так и не растаявшие летом, почерневшие кучи снега. Ели мы в живописных деревенских шалманах, в некоторых из них меня узнавали ресторанные музыканты и пели для меня песни.
– Дэла нашэго дэруга, Андрэя Гаврылова, ми исполным эту пэсню.
Другие гости спрашивали друг друга: «Для кого это они поют? Кто такой Андрей Гаврилов?»
– Гаврилов? Наверное, бандит…
После возвращения с гор мы поплыли в открытое море. Знакомые рыбаки пригласили покататься на шхуне и рыбку половить. Мы взяли с собой два ящика «Лыхны», подаренных мне абхазскими начальниками. Спустили ящики с вином на тросах поглубже в воду, чтобы охладить – и забыли про них. Так и остались бутылки на дне морском.
На пятый или шестой день отдыха валялись мы с Левоном на черноморской галечке, наслаждались благодатным морским воздухом и утренним солнышком. Подходит к нам моя взволнованная мама и подает мне срочную телеграмму.
– Товарищу Гаврилову. Срочно. Вам предлагается вылететь на фестиваль в Зальцбург с концертом – на замену заболевшего Святослава Рихтера.
Мы с мамой вылетели в Москву первым самолетом.
До концерта оставалось десять дней. За это время надо было пройти штук пять «выездных» комиссий, раздобыть концертную одежду, оформить заграничный паспорт, вступить в комсомол и подготовиться к концерту. Я бегал по инстанциям, как заяц. Заполнял анкеты, сдавал фотографии и паспорт. Меня вызывали на очередную комиссию в райкоме. Там я беседовал с престарелыми проверятелями. Они проверяли меня на лояльность советской власти, на идеологическую чистоту и моральную устойчивость. Их вопросы были тупыми и предсказуемыми. Комсомол, видимо, по указанию сверху, пошел мне навстречу. Мне просто выдали членский билет. Восемнадцатилетний студент – не член комсомола – мог поехать тогда на Запад, только если он был евреем, и только в один конец. Я же хотел вернуться на родину.
Самой большой проблемой оказался фрак. Сшить эту шикарную, недоступную и чуждую советскому человеку одежду в коммунистической Москве 1974 года, да еще и за неделю, было невозможно. Пришлось собирать фрак по частям. Один знакомый артист одолжил мне бабочку. Другой – фрачный пиджак. Манишку и жилет мне выдали в Большом театре. Лакированные черные туфли у меня были. Оставались – брюки. В костюмерной Большого фрачные брюки моего размера были широки, как шаровары турецкого султана. Вдоволь похохотав на примерке в костюмерной, я ушел оттуда без штанов. Кинулся в московские пошивочные мастерские. Не сразу, но нашел одну сердобольную даму, согласившуюся за особую плату сшить мне фрачные брюки за день.
Дело осталось за малым – подготовиться к важнейшему в моей жизни концерту за два дня. Я скрипел зубами от напряжения и занимался отчаянно. Обезумевшие соседи лупили тяжелыми металлическими предметами по трубам отопления.
