Петр Куракин - Далекая юность
В конце листовка призывала рабочих восстать по первому зову партии. «Придет еще пятый год, и слетят самодержавие и капитализм».
Листовка была подписана коротко: «Местная организация РСДРП (б)».
У Яшки гулко колотилось сердце. Каждое слово было неожиданно понятно ему. Он словно разом увидел ветхие цехи и свои покалеченные пальцы и припомнил комнату, где, кроме него с матерью, жило еще восемь работниц; и мастера Филимонова, так и буравящего каждого своими крохотными глазками.
Он обернулся. Рабочие молча курили, думая каждый о своем. Возможно, они стеснялись мастера. Наконец кто-то сказал:
— Вроде бы все понятно… Только… как восстанешь-то? У меня, к примеру, батьку невесть куда в шестом году услали.
— К тому ж голые мы…
— Неувязка здесь.
— Никакой неувязки нет, — тихо сказал Чухалин. — Были бы руки, а оружие найдется. Вспомните пятый год!
Рабочие молчали. Наконец один из них встал, подошел к Чухалину и, крепко встряхнув его руку, сказал:
— Ты прости нас, Денисыч… Мы думали, ты просто хороший мужик…
Чухалин смущенно вытащил из кармана грязный платок, снял очки и начал протирать стекла.
* * *День ото дня все острее становилось ощущение обиды, нанесенной Филимоновым. Завидев его, Яшка независимо ухмылялся, но мастер, казалось, не замечал его, и это Яшку бесило: хоть бы за ухо схватил, дьявол! В кармане Яшка таскал теперь острый напильник: полоснуть бы мастера по его рыжей, покрытой волосами и веснушками руке.
Неожиданно ему пришлось снова столкнуться с Филимоновым, но уже при других обстоятельствах.
Мастера Чухалина управляющий Молотилов на два дня послал в губернский город, и вместо него в ночную смену был назначен Филимонов. На работу он пришел вместе с табельщиком Митей и, едва увидев Яшку, позеленел от злости.
— Марш отсюда! Паршивец!
Дальше последовала такая брань, что Яшка опрометью выскочил из инструментальной, прибежал в цех и рассказал слесарям, как его выгнал Филимонов.
— Знаешь, Яшка, он всегда в ночной смене спит, — задумчиво сказал Петька Зуев. — Филимониха говорила, так спит, что хоть всех святых вместе с ним выноси, — не услышит. Утром лучше не буди, — драться лезет, а просыпается только тогда, когда рожу умоет. Может, смажем, а?
Яшка не понял, что значит «смажем», но согласился. Когда же Петька объяснил, что это за «смазка», Яков пришел в восторг. Он вспомнил упрек Клавы и усмехнулся: «Что-то ты теперь скажешь?»
Рабочие в цехе подзадоривали ребят.
— Валяйте, хлопцы! Придумайте что-нибудь для Пузана. Мы хоть посмеемся.
Часа в три ночи один из рабочих увидел через маленькое окошко конторки, что Пузан и Митя спят. Узнав об этом, Яшка мигом помчался разыскивать Зуева. Вместе они попробовали открыть дверь. Она была заперта на внутренний замок. Выручил один из слесарей: он сунул в скважину какую-то проволоку, повертел ее, и дверь отворилась…
Ребята тихо вошли в конторку. Филимонов развалился на полу, на рыжем теплом тулупе, а табельщик — в бывшем когда-то мягким кресле, вытянув ноги вперед.
У Петьки Зуева глаза просто горели, когда он кивнул на чернильницы, стоящие на столе. В одной были фиолетовые чернила, в другой — красные: ими обычно Чухалин писал сводки. Зуев вытащил из кармана тонкую кисточку, которой токари смазывали мыльной эмульсией обрабатываемые мелкие детали.
У Якова тряслись колени. Петька шикнул на него: начинай. Осторожно подойдя к Филимонову, он обмакнул кисточку в чернила…
На лысине мастера ребята нарисовали большой крест, на лбу — рога, нос выкрасили красными чернилами, а по обе стороны рта провели две красные полосы, отчего рот стал казаться огромным, на щеках наставили множество точек — получилось в крапинку, Пузан спал; он даже не пошевелился, когда его разрисовывали.
Точно так же разукрасили табельщика. Тот часто махал руками, будто отгонял надоедливых мух, но не просыпался.
Ребята привязали к ногам мастера и табельщика бечевку, потом тихо вышли, слесарь снова отмычкой закрыл за ними дверь. Теперь надо было сделать так, чтобы мастер и табельщик проснулись.
Кто-то додумался позвонить по телефону. Митя испуганно вскочил и бросился к аппарату. Запутавшись в бечевке, табельщик дернул Филимонова, и тот заворочался. Митя истошно кричал в телефонную трубку: «Я слушаю! Я слушаю! Кто говорит?» Но трубка молчала.
Отвязав от ноги бечевку, еще ошалевший от сна, табельщик сел на свое место, включил настольную лампу. Свет озарил его лицо. Раскрыв от удивления рот, Пузан начал разглядывать Митю, все более и более расплываясь в улыбке. То же самое происходило и с табельщиком. Вдруг рабочие услышали громкий, раскатистый смех Филимонова. Вслед за ним раздался дробный смешок Мити.
Оба долго хохотали, показывая друг на друга пальцами, не в силах что-либо выговорить.
Первым опомнился Пузан. Еще икая от хохота, он проговорил:
— Чего ты-то смеешься, рожа страшная? Ну и рожа! И размалевали тебя сволочи, как икону, прости господи. Прямо вельзевул какой-то, Умойся поди, а не то, если увидят твою рожу, год смеяться будут. Вот сволочи черномазые! Не иначе, как они…
Митя уже начал соображать, что случилось. Он сорвался с места и побежал.
— Оглашенный! — проворчал Филимонов. — С такой рожей бежит…
Митя открыл дверь в комнату телефонистки. Там дежурила тихая и всегда грустная Груня, предмет Митиных воздыханий. Увидев ворвавшегося в комнату табельщика, Груня закричала и прижалась к стенке.
— Зеркало! — отчаянно крикнул табельщик. — Есть у тебя зеркало? Ну!
Груня молча показала на редикюль. Схватив маленькое зеркальце, Митя побежал обратно, по дороге разглядывая свое размалеванное лицо. В конторке Митя ткнул зеркало в лицо мастера.
Филимонов, еще ничего не подозревавший, взглянул и взвыл, как пес, которому наступили на лапу.
Рабочие, глядевшие в окно, смеялись. Обхватив обеими руками голову, Пузан бросился из конторки.
Он подбежал к умывальнику и сунул голову под кран. Фиолетовые и красные чернила расплылись, придав его лицу и лысине какой-то немыслимый, грязно-бурый цвет. Умываясь, мастер поминутно смотрелся в зеркало. Теперь он уже стонал, как от боли, безжалостно растирая лицо. Отмыть чернила, тем более химические, оказалось делом вовсе не таким легким. Пемзой он содрал с лысины кожу…
По дороге в конторку Филимонов зашел в инструментальную кладовую, и слесари не успели опомниться, как он крепко рванул Яшку за ухо и ткнул в нос кулаком.
— На, художник, шпана подзаборная!.. Завтра за ворота вылетишь.
У Яшки из носа текла кровь; от сильной боли он съежился, размазывая кровь по лицу.
