Василий Зайцев - Подвиг 1972 № 06
Мы уже не могли оставаться просто наблюдателями. Бросились с Виктором к позициям своих рот.
Утром следующего дня фашисты опять поднялись и двинулись по оврагу. Но наша артиллерия, особенно «катюши», засыпала овраг снарядами. Гитлеровцы попали в огневой мешок. Сколько их там легло — трудно сосчитать.
Но отдельные снаряды ложились и в нашем расположении. Осколком сразило мичмана Иткулова. Погиб в тот час и мой земляк, красноуфимец Кузьма Афонин. Я служил с ним в одном экипаже, но раскрылся он передо мной во всей полноте своей красоты душевной при встрече с матерью в Красноуфимске, когда мы, моряки Тихоокеанского флота, выгрузились из эшелона и пешим маршем двинулись по городу. Моросил мелкий теплый дождь–утренник, вроде ночной росы. Мощенная булыжником улица лоснилась от влаги светом полированных камней. Мы шли с вещевыми мешками без четкого равнения. Навстречу попадались домохозяйки. Они спешили на базар, но перед нашим строем останавливались, шарили глазами по рядам моряков, отыскивая знакомых.
Кузьма Афонин старался быть на виду, выходил из строя то справа, то слева, чтоб лучше разглядеть встречных — нет ли среди них матери. Попытался выбежать вперед, но командир колонны вернул его в строй. Колонну вел начальник эшелона капитан 3–го ранга Филиппов. Он как бы рисовался перед жителями Красноуфимска. Голову держал высоко, подбородок вытянул вперед. На длинных шлейках, цепляя колено правой ноги, болтался пистолет в кобуре.
По всей улице дома одинаковые, одноэтажные с верандами, с красивыми тесовыми воротами и калитками. Все мы с завистью и сочувствием смотрели на Кузьму Афонина. Он в родном городе, идет по улице, по которой сотни тысяч раз бегал в детстве. Называет по имени и отчеству жильца каждого дома, как бы проверяя свою память. Потом Кузьма вздрогнул, побледнел и крикнул от радости:
— Вот это мой дом, и мама стоит у калитки…
Радость и волнение, как электрический ток, пронзили всю колонну моряков. Афонин просит разрешения у командира покинуть строй и выйти к матери. Все матросы повернули головы к домику, у калитки которого стояла невысокая старушка в сером платке. Ее темная кофточка с вздернутыми рукавами по локоть сбилась на одно плечо, черная юбка была одной стороной подола подогнута под пояс, на поношенных ботинках земля: видать, на огороде работала.
Колонна остановилась без команды.
Кульма вышел из строя и бросился к матери. Она узнала своего сына.
— Кузенька, сыночек…
Она хотела бежать навстречу ему, а ноги подкашивались, не слушались ее.
— Что же это такое, уж не сон ли? — доносился до нас ее голос.
Мы смотрели на эту встречу, и каждый думал о своей матери.
Мать — это святое слово. Это гордость. Это корень семьи. Мать — это человеческое бессмертие. Самое первое слово обращено к ней — «ма–ма». Человек уходит из жизни, на его устах последнее, предсмертное слово тоже обращено к матери. Глубже, чище, благороднее материнской любви к своим детям на свете нет.
Кузьма подбежал к матери. Рослый, сильный. Он взял ее на руки и перед всем строем моряков долго, как малого ребенка, качал на груди. Он понимал, ведь не на банкет идет. Война без жертв не бывает. Может быть, последний раз в жизни прижимается к материнскому сердцу. Он плакал. Не знаю, были ли это слезы радости или горя, но они были искренние. Строй моряков стоял затаив дыхание.
Постояв так перед нами с матерью на руках, Кузьма ногой толкнул дверь калитки и скрылся во дворе. Что происходило там, за деревянным забором, я не видел, но, когда строй тронулся дальше, наши шеренги выровнялись и послышался чеканный шаг. Мы как бы приветствовали мать Кузьмы Афонина, идя чеканным шагом по булыжной мостовой.
За крайними домами начались огороды, которые оканчивались кустарником. За кустарником шла гряда смешанного леса. Посредине леса светилась небольшая, вся усыпанная цветами зеленая полянка. На самой середине этой прекрасной площадки, как по заказу, росла ветвистая береза. Здесь мы остановились. Русская береза и мать Кузьмы Афонина стояли перед моими глазами как олицетворение Родины. Здесь догнал нас Кузьма. Сколько радости и грусти было в его глазах. Он так же, как и я, посмотрел на березу, улыбнулся, а затем тяжело вздохнул: — Ничего, Вася, выживем, мать так велела… И вот нет его, погиб. Веление матери не сбылось. Как написать ей об этом? Пока не буду писать, а постараюсь за него и за себя выполнить боевую задачу. Пока видят глаза, пули моей винтовки и автомата не дадут врагу пощады. Вью, как умею, только по живым целям. Это делают и мои боевые товарищи. Мстим за Кузьму Афонина, за погибших друзей…
Все же группы гитлеровских автоматчиков пробились к Волге. 13–я гвардейская дивизия генерала А.И.Родимцева — вернее, ее остатки — оказалась отрезанной от главных сил армии. По приказу командующего 62–й армией сюда был брошен батальон охраны штаба и резервная танковая рота. Перед ними поставили задачу: уничтожить прорвавшихся к Волге автоматчиков противника.
Командир нашего полка майор Метелев со своей стороны бросил на этот участок группу автоматчиков и вторую пулеметную роту под командованием старшего лейтенанта Большешапова.
Бой длился около четырех часов. Локтевая связь между нашим полком и гвардейцами Родимцева снова восстановилась. Лишь на участке 13–й гвардейской дивизии, метрах в двухстах от западного края оврага Долгого, фашистские автоматчики удерживали белый кирпичный трехэтажный дом.
Небольшая передышка дала нам возможность пополнить запасы патронов, гранат, починить пулеметы, восстановить минные поля.
Перед сумерками снова появилась авиация противника. Теперь пикировщики сыпали свои бомбы в овраг Долгий.
Там и застала меня эта бомбежка.
Пламя, дым, раскаты грома — все слилось воедино. Автоматчики из рот старших лейтенантов Шетилова и Ефиндеева залегли в овраге. Укрытий хватило всем: нас, уцелевших, способных вести бой, осталось в пять раз меньше, чем наступающих.
На этот раз гитлеровцы гнали к Волге своих союзников — румынские роты. Мы уже знали, что румынские офицеры, идя в атаку, орут во всю глотку, будто стараются перекричать шум боя. И когда услышали такой крик, стало ясно — кто идет. Ну, криком нас не возьмешь!
Несмотря на численное превосходство румын, матросы выстояли. Ни на шаг не отступили.
7. В ДЕНЬ ЗАТИШЬЯ
На моих ногах — кирзовые сапоги с чужой ноги сорок третьего размера, с короткими широкими голенищами. На каблуках — железные подковы. Мою поступь вполне могли слышать фашистские солдаты, находившиеся в том же цехе по другую сторону стены.
