Федор Кудрявцев - Повесть о моей жизни
Наш хозяин кормил нас просто и однообразно. Утром в лавке до ее открытия он выдавал молодцам по пяти, а мальчикам по три копейки на завтрак. Молодцы обычно покупали по булке или по фунту ситного, мальчики — по двухкопеечной булке, по полфунта ситного или по фунту хлеба. Из трех копеек по копейке экономили на стакан семечек или ириску купить в воскресенье. Приносили большой медный чайник горячего чаю, и в этом состоял наш завтрак. Сахару хозяин выдавал мальчикам по маленькому кусочку из своих рук.
Иногда и нередко хозяин за какую-нибудь провинность оставлял мальчиков на несколько дней без завтрака, то есть не выдавал утром трех копеек и, таким образом, голодом наказывал нас.
На обед мясные щи или суп с мелкими кусочками обычно третьесортного мяса. Ели все деревянными ложками из общей большой эмалированной миски. На второе сваренная в мундире картошка, покрошенная на железный противень, заправленная топленым говяжьим салом и подогретая в духовке; ели ее прямо с противня ложками. Ужинали остатками этой же картошки, уже изрядно засохшей. Запивали квасом. Спать ложились в десять часов вечера. По воскресеньям и праздникам на второе к обеду пекли пирог или жарили телятину, которую в лавке было уже не продать.
Хозяин редко отпускал мальчиков гулять по воскресеньям или по праздникам, потому что в эти дни лавка торговала от восьми до двенадцати часов. Полностью выходных дней в году было только два — Рождество и Пасха. Но и в эти дни хозяин сначала заставлял мальчиков гулять со своими детьми и лишь ненадолго разрешал уйти повидаться с родными, а то и просто заставлял сидеть дома и караулить квартиру.
Хочу рассказать о неприятностях, случившихся со мною в праздники Рождества подряд в три года.
В 1907 году мне было всего двенадцать лет, и моему товарищу, тоже Федьке, было столько же. В первый день Рождества мы попросили хозяина:
— Александр Лукич, позвольте нам сходить повидаться с родными.
— Успеете, навидаетесь, — сказала хозяйка, — сначала погуляйте с Ленькой.
Она одела сына, и мы вышли на улицу. Был мороз. Гулять не хотелось. На счастье, нам попал навстречу мой родственник, ученик столяра Витька Мараханов. Ему было четырнадцать лет, он жил в Питере уже два года и кое-что понимал в городской жизни.
— Айда, ребята, в чайную, да возьмем бутылочку портвейну, — предложил он.
Мы согласились, сели в чайной за стол и стали пить портвейн и угощать им пятилетнего Леньку. Скоро все опьянели и пошли домой, шатаясь и держась за стены. Я крепко держал Леньку за руку, боясь потерять. Когда пришли домой, Ленька бормотал что-то несуразное, а мы, глядя на него, глупо смеялись. Хозяин при виде этого пришел в бешенство и с бранью начал бить нас по щекам. К родным мы, конечно, не пошли. На другой день он добавил нам еще.
Прошел год будничной жизни с частыми оплеухами и подзатыльниками. И вот снова Рождество. Мы с Федькой снова попросились гулять, и снова хозяин отправил нас гулять с ребенком, на этот раз с трехлетним Володькой. Мы пошли и через полчаса вернулись.
— Что так мало гуляли? — закричал на нас хозяин. — Погуляйте еще, негодяи!
— Да вот еще санки возьмите, — добавила хозяйка.
На улице мы посадили Володьку в санки и стали возить по улице, любуясь витринами магазинов и совсем забыв про маленького пассажира. А мороз крепчал. Когда мы догадались его спросить, не хочет ли он домой, он даже не мог разжать губы. Мы поняли, что хочет.
Когда хозяйка приняла из моих рук Володьку, она увидела, что он окоченел, а когда стала его отогревать, он закричал что есть силы, а мы с Федькой сидели рядышком на своей постели и чуяли беду… И вот она! К нам влетел хозяин и с криком «Негодяи, мерзавцы, заморозили ребенка!» стукнул нас головами друг о дружку и стал бить по лицам и по плечам, задыхаясь от ругани. И так несколько раз. Володька затихнет — хозяин убежит к себе, снова заплачет — хозяин снова бежит бить нас. Наконец, уткнув в мокрые полотенца разбитые в кровь лица, мы уснули на своей постели.
Это Рождество 1908 года запомнилось мне на всю жизнь. Но следующее Рождество 1909 года опять не обошлось без происшествия. Опять хозяин не пустил нас к родным, а, дав на троих пятнадцать копеек, велел идти с Ленькой в кино. Кино было близко, на Загородном проспекте, д. 1, на втором этаже. У двери кино мы остановились, доставая деньги на билеты. Вдруг перед нами появился пьяный швейцар.
— Вам что здесь надо, шкеты, а ну, марш отсюда! — закричал он и толкнул Федьку Чачина с лестницы. Я стал объяснять, что идем в кино, но он и меня с Ленькой спустил с лестницы, вытолкал из парадной двери и через стекло стал грозить кулаком. Мне было противно его пьяное лицо, я схватил подвернувшийся под руку кусок льда и запустил им в швейцара. Зазвенело разбитое стекло. Швейцар выскочил и погнался за мной. Меня тут же поймал постовой городовой и по требованию швейцара хотел отправить в полицейский участок, моих слов он не слушал. Собралась толпа. Кто за меня, кто против. Один офицер, выслушав меня, потребовал, чтобы городовой меня отпустил. Таким образом, это Рождество обошлось для меня без участка и без побоев хозяина, хотя поволновался я достаточно, чтобы запомнить и его.
Были у меня и другие приключения, плохие и хорошие.
Раз шел я по улице с пустой корзинкой на голове. Идти было далеко, на глухую пустынную улицу. Мимо ехал легковой извозчик. Я изловчился и вскочил на заднюю перекладину между рессорами коляски. Таким образом бесплатно катались многие мальчишки. Из-за откинутого верха извозчику было меня не видно, а мне сидеть было удобно. Зато каждый извозчик, который обгонял мою коляску, успевал стегнуть меня раз-другой кнутом.
В этот раз дело обошлось без кнута, но с другим приключением. Когда я шел через пустырь, то увидел грязного мальчика в лохмотьях. Он был примерно такой же, как я, ростом, да и лет ему на вид столько же. Оборвыш что-то искал в траве.
— Ты чего потерял? — спросил я.
— Пятачок потерял, а без него меня не пустят в ночлежку, — ответил он.
Ночлежный дом был недалеко; солнце клонилось к вечеру, возле ночлежки уже собирался народ, такие же бездомные оборванцы, как и этот мальчик. Я стал помогать мальчику искать пятак и заметил, что у него под рваной кофтой грязное голое тело. Мне стало еще больше жаль мальчика, этого бездомного сироту. На мне под курткой кроме нательной рубахи была еще жилетка. «Обойдусь и без нее», — подумал я, снял с себя жилетку и отдал несчастному. Пятак нашелся, и мальчик побежал в ночлежку, а я пошел своей дорогой, довольный тем, что сделал доброе дело.
В другой раз я стоял у витрины фруктовой лавки и любовался лежащими на ней лакомствами. «Эх, была бы у меня копейка, сейчас бы купил ириску», — мечтал я, но копейки у меня не было. И вдруг стоявшая рядом со мной нищая старушка уронила на панель несколько монеток и торопливо стала их подбирать. Я увидел одну монетку возле самого моего сапога. Незаметное движение ногой, и я прикрыл монетку, затем незаметно поднял. Это была копейка, и я тут же угостил себя ириской. Потом мне было стыдно перед самим собой, и, когда я сэкономил на завтраке копейку, я рассчитался со старушкой, а значит, и со своей совестью.
