Георгий Чернявский - Лев Троцкий
Накопленная в ходе бесконечных догматических споров у Швиговского энергия вырвалась наружу. Одна за другой были сочинены почти десяток прокламаций, в том числе листовка «Дума рабочего» в стихотворной форме на украинском языке.[48] Прокламации вначале писались от руки (о пишущей машинке, стоившей очень дорого, да и приобретение которой могло вызвать подозрения полиции, и подумать тогда не могли), причем Бронштейн оказался самым аккуратным переписчиком собственных текстов. «Я выводил печатные буквы с величайшей тщательностью, считая делом чести добиться того, чтобы даже плохо грамотному рабочему можно было без труда разобрать прокламацию, сошедшую с нашего гектографа».[49] Этот гектограф был привезен Львом из Одессы, с тайными марксистскими организациями которой была установлена связь. Вскоре Бронштейн и его товарищи затеяли выпуск то ли гектографического журнала, то ли газеты. Было придумано название «Наше дело» и выпущены три номера, которые распространялись по городу и вызвали интерес у читающей публики, тайком знакомившейся с крамольными суждениями. Удавалось печатать 200–300 экземпляров. Все статьи, заметки и даже карикатуры принадлежали Льву. Он же переписывал текст печатными буквами. Четвертый номер выпустить не удалось из-за провала, члены организации были арестованы.[50]
В ходе всей этой работы формировался характер самого Бронштейна. Он становился все более жестким, твердым и решительным, превращаясь в фанатика революции, хотя не отказывал себе в небольших жизненных радостях (которые, впрочем, подчас осуждал у других). Александра Соколовская через много лет вспоминала: «Он мог быть очень нежным и сочувствовавшим, он мог быть очень наступательным и высокомерным, но в одном он никогда не менялся — в своей верности революции. На протяжении всей моей революционной деятельности я никогда не встречала другого человека, столь полностью сконцентрированного».[51]
Между тем приближались последние дни первой революционной организации Льва Бронштейна. Он признавал через много лет, сколь наивно с точки зрения конспиративной техники было задумано все дело. «Но николаевские жандармы были тогда немногим опытнее нас».[52] Долго в таком «подвешенном состоянии» дело продолжаться не могло. Над Бронштейном и его товарищами сгущались тучи. «Но полиция медлила, не веря, что «мальчишки из сада» способны вести такую кампанию, и предполагая, что за нашей спиною стоят более опытные руководители… Это дало нам два-три лишних месяца».[53]28 января 1898 года были произведены аресты. За решеткой оказалось свыше 200 человек. Среди них, правда, было немало случайных людей, вскоре освобожденных за недостаточностью улик.
Сам Лев был схвачен не в Николаеве, а в имении помещика Соковника, к которому Швиговский перешел на службу садовником. Именно туда Бронштейн заехал «с большим пакетом рукописей, рисунков, писем и вообще всякого нелегального материала». Когда нагрянули жандармы, Швиговскому удалось спрятать пакет за кадкой с водой, а затем шепнуть старухе-экономке, чтобы она его перепрятала.[54]
Так Лев Бронштейн впервые оказался в руках царских карательных служб. Теперь ему предстояло показать, чего он стоит, в совершенно новых условиях, представлявшихся молодому человеку, которому шел только двадцать первый год, чрезвычайным испытанием сил и воли. Как оказалось, это испытание он прошел с точки зрения революционера достойно, в значительной степени благодаря своему целеустремленному и эгоцентричному характеру, стремлению быть во всем незаменимым и первым, а также находчивости и сообразительности.
Глава 2
ПЕРВАЯ ССЫЛКА И ПЕРВАЯ ЭМИГРАЦИЯ
Скитания по тюрьмам
Пребывание в тюрьме никогда не бывает комфортным. Любое заключение — тягчайшая ноша для человека, тем более для юноши, полного сил и энергии. Но всё же условия тюремного заключения необходимо сопоставлять. Политические заключенные царской России, включая социал-демократов, не могли и предположить в конце XIX — начале XX века, что условия их пребывания за решеткой и тем более в ссылке покажутся раем по сравнению с тем адом, в какой будут превращены пенитенциарные учреждения после воцарения в России одной из их собственных фракций.
Но это — дело будущего. Пока же Лев Бронштейн оказался в большой камере старой николаевской тюрьмы. Было ужасно холодно, лишь на ночь выдавали соломенный матрас, который отбирали поутру. Днем узники надевали пальто и калоши, садились, оперевшись спинами о едва теплую печь, и дремали. Но долго так посидеть не удавалось. Необходимость согреться заставляла бегать из угла в угол.[55] Через раздатчиков пищи Лев узнал об аресте всех ведущих членов организации, включая Александру. В николаевской тюрьме Лев и его товарищи провели несколько месяцев. Предание суду власти затягивали, так как надежных доказательств вины не было. Тем временем наступила весна, и в саду, где работал Швиговский, обнаружился сверток с бумагами Южно-русского союза. Появились, таким образом, документальные доказательства вины арестованных.[56] Однако и после этого городские полицейские чиновники и прокуроры медлили. Очень уж им не хотелось заводить в городе крупный политический процесс. В конце концов местным деятелям удалось убедить начальство, что дело им не подсудно, и арестованные были переведены в Херсон, а затем в Одессу. Бронштейна как главного заговорщика везли одного в почтовом вагоне под присмотром двух жандармов.
В Херсоне Лев оказался в одиночке, что перенес тяжелее, чем пребывание в многонаселенной камере. Грызла «жестокая тоска одиночества». Смены белья не было. Не было мыла. Заедали паразиты. Пища была скудной, тем более для молодого организма. Но Бронштейн не унывал. Он занимался зарядкой, сочинил несколько революционных песен, в том числе «Революционную камаринскую», которая начиналась словами: «Эх, и прост же ты, рабочий человек». «Весьма посредственного качества, стихи эти позже приобрели большую популярность». Они вошли в несколько сборников революционных песен.[57] Вскоре, однако, ситуация изменилась. Появились свежее белье, одеяло, подушка, хорошая пища. По тону надзирателя, сообщившего, что все это передано его матерью, Лев понял, что тюремные начальники получили немалую взятку.[58] Истмену Троцкий рассказывал через много лет, что матери удалось передать ему 10 рублей, значительную по тем временам сумму, чтобы он мог пользоваться тюремной лавкой.[59]
