Анри Труайя - Балерина из Санкт-Петербурга
Но что особенно тянуло меня к гостеприимному очагу семейства Петипа, так это то, что в сем благословенном месте свершалось таинство рождения нового балета – «Щелкунчик». Я поймала на лету походя брошенную Мариусом фразу, что, когда он прочитал сказку Гофмана во французском переложении Александра Дюма, в его воображении возник сюжет нового балета. Каков же он? Маленькая Клара[10] получает на Рождество в подарок куклу-Щелкунчика. Гости расходятся, часы бьют полночь – и ожившие игрушки сражаются с полчищами алчных мышей, предводительствуемых отвратительным Мышиным королем. И вот эта-то легкая канва вызвала в нашем бравом маэстро бурный взлет фантазии: в нем слились не наигравшийся в детстве большой ребенок и дерзостный, элегантный танцовщик. Петипа поведал о своих замыслах только что вернувшемуся из дальних странствий по Франции и Америке Чайковскому – и что же? Через каких-нибудь два или три дня Петр Ильич уже явился в дом Петипа со свеженабросанными эскизами! Два славных мужа засаживались в гостиной за напряженную работу, в то время как семья и ваша покорная слуга, оставаясь в столовой, в молчании напрягали слух. Произнеся вполголоса несколько предваряющих слов, Чайковский садился за рояль и проигрывал несколько тактов, которые мы слушали с другой стороны двери с религиозным чувством. Когда музыка смолкала, Петипа высказывал Чайковскому свои ощущения, а порою предлагал произвести модификацию только что прослушанного пассажа. Я со страстью внимала тому, как рождается будущий шедевр, и моею мечтою было воплотить на сцене маленькую Клару, которая защитила своего Щелкунчика от демонического Мышиного короля и в награду получает сердце своего любимца, когда тот из куклы-Щелкунчика превращается в очаровательного Принца и уносит ее с собою в царство Сластей. Но Петипа еще ничего не говорил мне, что он думает о распределении ролей, а я, по своей природной робости, не осмеливалась спросить его об этом. От этого ожидания в неуверенности я пребывала, как в жару.
Видя, что я нервничаю более обычного, отец упрекнул меня в слишком большой ранимости. К тому же его в конце концов взбесило то, что я провожу больше времени в доме Петипа, чем рядом с ним. Однажды за обедом ему показалось, что я избегаю разговора с ним, и я услышала вопрос в упор:
– Где у тебя голова, Людмила?
– Да вот же, папенька… – ответила я, слегка пожав плечами.
– По тебе не скажешь, милая моя! А что ты будешь делать завтра?
– Да как всегда… Упражнения…
– Ну, а потом? Ты отправишься туда?
– Разумеется!
– А зачем? – настаивал он. – Репетиции «Щелкунчика» еще не начались. Кстати сказать, у Мариуса Петипа нет времени заниматься тобой так, как бы тебе хотелось. Ты ведь не ученица его больше…
– Я останусь ею на всю жизнь! – ответила я, изобразив оскорбленную невинность. – И потом… Я нужна ему для разных других вещей! Я помогаю ему в работе. Я записываю за ним все, что он говорит. Я переписываю указания по хореографии. В благодарность за все, что он для меня сделал, я счастлива, что могу немного помочь ему.
– Я бы тоже хотел, чтобы ты мне помогла хоть чуть-чуть! – с несчастным видом сказал он, опустив бессмысленный взгляд в тарелку.
– Но ведь я помогаю тебе, папá!
– Оставляя меня на целые дни одного? Если бы еще у тебя были репетиции в самом разгаре…
– Но даже сейчас, когда до репетиций еще не дошло, я необходима Мариусу Петипа для подготовки спектаклей. Я устала тебе это повторять! Умоляю, пойми меня!
Он поднял голову и оглядел меня с ревностью обманутого мужа.
– В общем, ты хочешь, чтобы я принял все как есть, – пробурчал он. – Ты считаешь свои каждодневные визиты к Мариусу Петипа частью ремесла, которое объединяет вас обоих!
– Точно так.
– А я… Я теперь лишен ремесла!.. Ты мне ставишь это в укор?
– Зачем же… Нет, конечно! Как ты мог о таком подумать?
– Так вот и мог! Ты упрекаешь меня в том, что я еще жив и ничего не делаю…
Я так и взорвалась! Тем более что он опять успел наклюкаться.
– Я никогда не упрекну тебя в этом! – вскричала я. – В твои годы ты заслужил право на это…
– Так чего же ты тогда хочешь от меня?
– Ничего!
Он налил себе очередной стакан водки, выдул залпом, поцокал языком, погладил графин кончиками пальцев и пробурчал:
– Так не это ли гонит тебя прочь от нашего дома?
– Нет, конечно!
– Ты бы хотела, чтобы я меньше пил, чтобы вовсе бросил!
– Если ты бросишь пить, я скажу тебе «браво»! Но если и продолжишь, я не стану прятать от тебя бутылку! Она ведь создает тебе уверенность, мне так кажется!
Родитель ничего не ответил. Мы продолжили нашу трапезу молча, не обмениваясь более взглядами. Размышляя о семействе Петипа, в котором царили веселье и гармония, я почувствовала стыд из-за того, что так сдружилась с этими чужеземцами, отдалившись от отца родного. Необходимость кем-то восхищаться и кому-то поклоняться решительно влекла меня к первым, но дочерняя жалость тянула к последнему. Раздираемая этими двумя противоположными склонностями, я сопоставляла своего кровного отца, который деградировал ото дня ко дню, со своим духовным отцом, над которым не были властны ни время, ни происходящие события. И было очевидно, что своего духовного отца я предпочитала кровному. Меня явно более тянуло к символу успеха, чем к опустившемуся неудачнику. Я была более расположена аплодировать, чем высказывать жалость, более настроена стремиться вперед по жизни, чем предаваться воспоминаниям. Мне недостало мужества возобновить разговор с отцом после того, как Аннушка убрала со стола. Попрощавшись с несчастным моим родителем ритуальным вечерним поцелуем, я выбросила из головы все, что не относилось к «Щелкунчику», уже предвкушая восхитительный вечер, проведенный в забавном волнении среди игрушек маленькой Клары.
Увы, последующие дни так и не принесли мне ответа на давно ожидаемый вопрос. Мариус-то закончил сочинение либретто, но Чайковский по-прежнему трудился над оркестровкой, и ни тот, ни другой еще не приступали к отбору претенденток на исполнение ролей. Лишь за две недели до начала репетиций Петипа объявил мне о своем намерении поручить мне несколько вариаций «экзотического характера», а также участие в одном из па-де-де. Очаровательная роль юной прелестницы Клары досталась юной Станиславе Белинской; я согласилась бы и на чудную партию феи Драже, но и она на этот раз промелькнула мимо меня: как уверял маэстро, эта партия уже давно была обещана маститой итальянке Антониетте дель Эра. Мне недостало дерзости высказать мою горечь, хотя разочарование оказалось слишком сильным. А впрочем, я согласилась с тем, что знойной итальянской красавице более пристало выйти на сцену под божественные звуки челесты, от которых у зала замирало дыхание. У меня сложилось впечатление, что он правильно понял мою покорность судьбе с улыбкой на устах: я доказала ему, что я – не только хорошая танцовщица, но и рассудительная молодая особа, которая, не колеблясь, смирит свои личные амбиции ради интересов коллективного творчества.
