Анри Труайя - Балерина из Санкт-Петербурга
– А откуда эта очаровательная Красная Шапочка?
Мой славный наставник небрежно бросил: мол, эта Красная Шапочка – одна из его недавних учениц. Но Государь не отступал:
– У нее ведь должно быть имя, как мне кажется.
На сей раз Петипа сделал знак мне, чтоб я ответила. Ошеломленная, я должна была восстановить дыхание, прежде чем смогла пролепетать:
– Меня зовут Людмила Арбатова, Ваше Величество.
– Мне приходилось знавать актера с такой фамилией…
– Это мой отец, Ваше Величество, – Иван Павлович Арбатов.
– Да, да. Что-то о нем больше не слышно…
– Он в отставке…
– Очень жаль! Он был так забавен в своих мимических номерах!
Потом, обратившись к Мариусу Петипа, Государь молвил отчетливо, чтобы слышали все:
– Эта Красная Шапочка – истинный продукт вашего обучения, мой милый Петипа! Мне ли не знать, с каким рвением вы делаете все во имя славы русской сцены!
Само собою разумеется, государевых похвал удостоились Карлотта Брианца и другие первые танцовщицы, которых Петипа по очереди представлял ему. Но, по правде говоря, после всего того, что царь высказал по моему поводу, я едва могла воспринимать похвалы, адресованные Его Величеством моим подругам по сцене. Когда же Его Величество со свитою собрались нас покинуть, мы всей труппой отдали знатным гостям глубокий поклон с реверансом. После этого, толкая друг друга и смущенно что-то бормоча, мы перешли в соседнюю комнату, где дирекция угостила нас традиционным шампанским по случаю генеральной репетиции.
Многочисленные зрители, коим пришлось постоять в почтительном отдалении, пока нас приветствовала царская семья, собрались в зале и под гул разговоров потягивали шампанское. Среди них я увидела своего отца. Ему страшно хотелось попасть на генеральную репетицию, и вот теперь он, слегка подшофе, о чем-то весело разглагольствовал с бокалом в руке среди группы неизвестных лиц. Опасаясь, как бы он не перебрал шампанского, я шагнула навстречу ему, намереваясь порекомендовать соблюдать умеренность. Увидев меня, родитель улыбнулся, подмигнул и изрек, подняв бокал:
– Пью за твой успех, крошка! И, между нами, ты заслуживаешь большего. Бокал шампанского – это за здравие других… А ты заслуживаешь благополучия, славы и кавалера у твоих ног! Трудись, дочурка! Слушай своих учителей, и ты станешь выше всех тех, кем восхищаешься! Но будь чутка, внимай голосу собственного сердца! Не попади в тенета, расставляемые судьбою! Часто бывает – соблазнишься знатным именем, пышным мундиром, споткнешься да сломаешь себе нос!
…Я много слышала о непростой судьбе великой Истоминой. Нелепое стечение обстоятельств разом лишило ее знатного покровителя при блестящем мундире, любимого человека и доброго, остроумного друга.
И что же, погибла балерина, дала злому року сломать себя?!
– Будь покоен, папенька! – ответила я. – Я не споткнусь!
– Ты говоришь так, потому что еще ни разу не встретила мужчину себе по сердцу!
– Я так говорю потому, что мною владеет танец!
– Но так не будет продолжаться вечно!
– Будет, папенька! Будет, пока я живу!
– Да ведь я тоже когда-то думал, что искусство заменит мне все. Ну, а потом… Потом…
Голос родителя густел, речь становилась тягучею, как это всегда бывало, когда он перебирал лишнего. Извинившись перед коллегами по труппе, перед Мариусом Петипа и перед Чайковским, я решительно взяла папеньку под руку и потащила к выходу, несмотря на его возражения:
– Не рановато ли? Ведь можно бы побыть еще немного…
IV
Мне не потребовалось много времени, чтобы понять, что в спектакле «Спящая красавица» пробудилась ото сна не прелестная и невинная принцесса Аврора, а я. Сотворивший чудо сие очаровательный Принц приближался к своему семидесятилетию и не испытывал ко мне иной привязанности, кроме отцовской. И при этом обладал столь могучей властью, что ему не потребовалось даже поцелуя, чтобы я проснулась. Нескольких слов с марсельским акцентом, прозвучавших как заклинание, оказалось достаточно, чтобы я почувствовала себя самой счастливой и самой ре– шительной среди всех его сподвижниц.
Отныне, верный своему обещанию, Мариус Петипа поручал мне все более сложные вариации в различных балетах, хореографию которых заказывал ему всемогущий директор Императорских театров Иван Всеволожский. Так, в середине февраля 1891 года я выступила в «фантастическом балете» в трех актах «Калькабрино» на музыку Людвига Минкуса; и снова в ведущей партии выступила Карлотта Брианца. На следующий год маэстро поручил мне роль первого плана в спектакле «Щелкунчик» – в эту пору не проходило и дня, чтобы я не заглянула к великому марсельцу: то разучить какую-либо фигуру под его отеческим взглядом, то просто помочь ему разобрать бумаги и выслушать его комментарии и посвящения в тайны ремесла. Мнe случалось порою заносить на бумагу мелькавшие в его голове мысли о постановках или размышления о сценическом искусстве, мимоходом проскальзывавшие в самом банальном разговоре. В эти мгновения танцовщица превращалась в летописицу – и уверяю вас, что эта последняя деятельность казалась мне ничуть не менее достойной, чем первая. Напротив того: как мне представлялось, дополняя мою жизнь балерины, она придавала ей более глубокое, более волнующее значение.
Постоянные визиты к Мариусу Петипа превратили меня в близкого друга семейства. Жена Мариуса, Любовь Леонидовна, моложе супруга на тридцать лет, была когда-то актрисой и выступала в его балетах и водевилях, прежде чем полностью посвятила себя детям. Ее веселость, искренность и легкомыслие контрастировали со скрупулезной серьезностью ее благоверного, постоянно пребывавшего в заботах о точности и совершенстве. Она сразу привязалась ко мне. Называла меня «записной тетрадкой Терпсихоры», «памятной книжкой Мариуса»… Познакомилась я и с дочерьми Петипа. Старшая, Мария, посещала уроки танца и музыки; Вера тоже мечтала о театральных подмостках; что же касается младшей, Евгении, то она была столь тщедушна, что предпочитала лишь наблюдать бурную жизнь других, мечтая, что рано или поздно настанет и ее черед проявить себя. Сыновья Мариуса, уже взрослые, жили своею жизнью, гастролировали по провинциальным городам и навещали родителей в перерыве между двумя турне. Весь этот маленький мир принял меня, как родную. Дом семейства Петипа был точно гудящий улей, и я, столько настрадавшись от того, что была единственным ребенком, отдыхала в этой атмосфере душою; особенно импонировали мне царившие в этом доме порядочность и добродушие. Переступая порог сего жилища, я желала только одного: слиться с радостью каждого из них и поболеть за его планы. Мне представлялось, что этому странному племени скоморохов было присуще нигде более не существующее смешение русского гостеприимства и французского духа. Здесь мы были в России и во Франции разом; здесь говорили по-французски и одновременно всею душою боролись за то, чтобы русский балет восторжествовал на всех европейских сценах. Сказать короче, самый воздух, которым я дышала в этих стенах, был куда более легким и освежающим, чем в нашей грустной квартирке на улице Полтавской, так что в доме у Петипа я засиживалась до неурочных часов и возвращалась к несчастному моему родителю с тоскою и из одного лишь чувства долга. Надо сказать, что мое время было строго расписано: каждое утро я шлифовала свою технику, трудясь у палки под наблюдением одного из хореографов – бывших учеников Петипа. Когда же выдавались свободные часы, я спешила к своему великому наставнику, словно желая дополнить суровую гимнастику тела более субтильной гимнастикой ума.
