Марек Эдельман - И была любовь в гетто
Каждый вечер после наступления комендантского часа к гостинице «Бретань» подкатывают автомобили. Немцы развлекаются здесь каждую ночь. У них свои женщины; неизвестно, клуб это или бордель. На улице пусто. Слышна музыка. Вероятно, немцы танцуют. А возле скверика стоят дети. Ждут: может, кто-нибудь бросит из окна окурок. А под утро снова приедет повозка и заберет несколько детских трупов.
Назавтра с утра — то же самое. Кармелицкая забита снующими туда-сюда людьми. Все возвращается в норму.
Дзельная
Дзельная была спокойной улицей. Ни толчеи, ни большого движения. Народу обычно немного. Только перед Павяком всегда были какие-то люди. Степенно, неторопливо прохаживались взад-вперед. Из окон доносились крики: я тебя вижу, я тебя вижу, вижу, не останавливайся, не останавливайся! Иногда с тюремных вышек раздавались одиночные выстрелы. Рядом была Сербия, женская тюрьма. Одно время там держали обладателей иностранных паспортов, граждан южноамериканских стран и Швейцарии. Некоторые действительно являлись гражданами этих государств и паспорта имели настоящие, но кое у кого паспорта были поддельные, в основном купленные в варшавских консульствах при посредничестве гестаповцев. Эти люди считались интернированными и сидели в Сербии. Окна Сербии выходили на Дзельную. «Интернированные» стояли у окон и высматривали родственников. Время от времени можно было услышать: я тебя вижу, я тебя вижу! Иногда кто-нибудь с улицы кричал: мы все устроим, мы все устроим! Что творилось за стенами Павяка, никто не знал. На вышках стояли часовые с винтовками, часто с автоматами. Мимо Сербии можно было ходить безбоязненно. Дзельная была спокойная улица. Мало прохожих, пустынно.
Проходя около Сербии можно было увидеть арестованного американского гражданина Нойштата, директора «Джойнта»[30], и великую актрису Клару Сегалович. Они стояли у окон и смотрели на улицу. Не знаю, приходил ли к ним кто-нибудь. Кружили слухи, будто кто-то из посольства, кажется швейцарского, добивается, чтобы их выпустили. Вряд ли это было правдой. Тяжко было смотреть на глядящего из окна печального Нойштата. А вот Клара всегда улыбалась. Играла свою последнюю роль. Однажды в окнах Сербии никто не появился. Я жил рядом и ночью слышал выстрелы. Стрельба продолжалась часа два. А утром, едва закончился комендантский час, у тюрьмы уже стояли повозки похоронного заведения. Изрядно, думаю, нажились тогда те, что собирали трупы. Оказалось, ночью расстреляли всех евреев, независимо от гражданства — настоящего или фальшивого. А остальных увезли в Виттель[31]. В их число, вероятно по ошибке, попали Каценельсон[32] и несколько еврейских женщин, которых арестовали, хотя у них, говорят, были арийские документы.
Смочья
Не везде царила такая толчея, как на Кармелицкой. Смочья улица была шире. Там был базар, куда попадали со Смочьей, через ворота между Дзельной и Павьей. На базаре распродавали свое имущество обитатели гетто. Приносили из дома, что только могли, чтобы взамен купить кусок хлеба. Поляки, у которых имелись пропуска, приходили по дешевке покупать у евреев. Смочья была достаточно широкой, чтобы посередине могли даже ездить рикши. Вот где был рай для хапушников. Вырывай что-нибудь из рук и беги, на улице просторно. Человек покупал хлеб — ну, не целиком буханку, четвертушку: целая стоила сто злотых, а в месяц зарабатывали пятьдесят два. Купив, садился в рикшу, чтобы благополучно уехать со Смочьей. И тогда хапушник вскакивал в коляску и вырывал пакет. Сразу же, через оберточную бумагу, вгрызался в хлеб и обслюнявливал его, чтобы никто не отобрал. Хапушниками были в основном дети лет десяти-двенадцати, у которых еще оставались силы, чтобы, вскочив на ходу в рикшу, схватить вожделенный кусок и убежать. Отобрать у такого ребенка хлеб было невозможно. Впрочем, часто целая банда других детей набрасывалась на похитителя и, если ему недоставало сил сопротивляться, по кусочку вырывала добычу. Только между воротами базара и Дзельной купившие хлеб могли себя чувствовать в безопасности. Обокраденный вылезал из рикши, чаще всего на углу Дзельной и Смочьей, и уныло шел дальше пешком. Никто не пытался вернуть то, что украли.
Теплая
Это было во время Большой акции. Я сидел дома, на Дзельной. Не помню почему — было уже поздно, девять или десять утра. Кто-то позвонил, что взяли Абрашу. Взяли на Марьянской, в школе медсестер, где он ночевал у Любы. А мне надо срочно идти в больницу. Еще на Сенную, хотя в разгаре был переезд на улицу Ставки, куда уже перевели больницу с Чистого.
Откуда-то появился Янек Биляк, который тогда был рикшей. Я сел к нему, и мы поехали в больницу. По Гжибовской доезжаем до Теплой, а там вдоль тротуаров, через каждые десять метров, стоят украинцы[33] — так про них тогда говорили — и сторожат людей, выстроенных в колонну к нам лицом. Толпа заполнила всю мостовую Теплой, от Гжибовской до Твардой. На тротуарах пусто. По краям, на бордюрах, вооруженные украинцы: винтовки нацелены на стоящих в колонне. Людей тысячи, целые семьи. Среди них мог быть и Абраша. Как его увидишь в такой толпе? Как через эту толпу пробраться? Я колебался: вылезать или не вылезать из коляски? Пойти по пустому тротуару за спиной украинцев или пройти между ними и колонной по мостовой? Решил вылезти. Договорились, что Янек подождет, пока я вернусь: если я не найду Абрашу, а колонна тронется, вероятно, придется поехать за ней следом.
Иду по краю мостовой по направлению к Твардой уверенным шагом под самым носом у украинцев. Смотрю на лица в толпе, никого не узнаю. Дохожу до конца улицы. Она перегорожена кордоном украинцев, стоящих вплотную друг к другу. Я, не замедляя шага, все так же уверенно приближаюсь к ним и решительно отталкиваю одного плечом. И вот я на Твардой, за кордоном. Никто из украинцев и ухом не повел. Почему? Неужели произвела впечатление моя наглость?
Бегу на Марьянскую, но школа уже пуста, и я бегу на Сенную, в больницу. Телефоны нигде не отвечают. Мне не остается ничего другого, кроме как вернуться к Янеку. Толпы на Теплой уже нет, но нет и Янека. Надо бежать дальше: время уходит, а у меня нет рикши; заскакиваю к себе на Дзельную и оттуда, по-прежнему бегом, на Умшлагплац. И вижу то, что всегда видишь в таких случаях. Я опоздал. Все ученицы школы медсестер на площади. Столпились под окнами высокого первого этажа больницы, снимают длинные, по щиколотку, халаты и через эти окна залезают внутрь. А немцы уже начинают загонять людей в вагоны. Они редко это делали в такое раннее время. У окон не видно ни Абраши, ни Любы. Но Люба отыскала его в толпе на площади. Подождала, пока все ее ученицы окажутся в безопасности в больнице, надела на Абрашу один из халатов, которые они скинули, и помогла ему вскарабкаться на подоконник. Потом, в своей элегантной чистенькой клетчатой юбке (такая была у медсестер форма), сама подтянулась и перемахнула внутрь. В больнице отвела Абрашу в амбулаторию, откуда он погодя вышел с аккуратно обмотанной белым бинтом рукой, и «скорая помощь» увезла его обратно в гетто.
