Владимир Мельник - Гончаров
В середине 1860-х годов у Достоевского уже оформлена одна из его главных «идей» о ходе человеческого развития, об отношениях Бога и человечества. В набросках к своей статье «Социализм и христианство» он намечает свою «историософию», которая глубоко проявится в его творчестве, а в открытом виде — в «Сне смешного человека». По мнению Достоевского, когда человек живёт массами (в первобытных патриархальных общинах), то человек живёт непосредственно. Затем наступает время переходное, или время цивилизации. Но все цивилизации кончались тем, что развивалось личное сознание человека, который терял чувство принадлежности к массе и веру в Бога. «Это состояние, — пишет Достоевский, — то есть распадение масс на личности, иначе цивилизация есть состояние болезненное. Потеря живой идеи о Боге тому свидетельствует… Если б не указано было человеку в этом его состоянии цели — мне кажется, он бы с ума сошёл всем человечеством. Указан Христос… В чём закон этого идеала? Возвращение в непосредственность, в массу, но свободное… Патриархальность было состояние первобытное. Цивилизация — среднее, переходное. Христианство — третья и последняя степень человека, но тут кончается развитие, достигается идеал…»
В «Сне Обломова» Достоевский увидел как раз то, что он называет патриархальной жизнью, или «законом масс». Неясно пока, читал ли Достоевский «Фрегат «Паллада»» Гончарова, а если читал, то сумел ли оценить историософскую (цивилизационную в основе) концепцию этой книги, а стало быть, и чрезвычайную близость к себе Гончарова как мыслителя, поднимающего тот же вопрос, что и он сам: «Бог и человечество». Судя по всему, Достоевский несколько свысока смотрел на возможности Гончарова как мыслителя, что, вероятно, и помешало ему в полной мере оценить его духовную и философскую близость. Для Гончарова цивилизование мира есть не только болезнь, как у Достоевского, но и выполнение Божьего «задания»: превратить пустыни в сады, вернув тем самым Богу «плод брошенного Им зерна»(«Фрегат «Паллада»»). Достоевский подчёркивает в Боге идею справедливости и совести, Гончаров — творчество. По Достоевскому, человек вместе с другими тварями должен сознавать свою связь с Богом, славить и благодарить Его. В «Братьях Карамазовых» старец Зосима говорит: «Бог взял семена из миров иных и посеял на сей земле и взрастил сад Свой, и взошло все, что смогло взойти, но взращенное живет и живо лишь чувством соприкосновения своего с таинственным миром иным…» Для Гончарова важен человек-работник, человек-цивилизатор, выполняющий задание Бога по превращению пустыни в Сад. Особенно ясно эта мысль отразилась во «Фрегате»: «И когда совсем готовый, населенный и просвещенный край, некогда темный, предстанет перед изумленным человечеством, требуя себе имени и прав, пусть тогда допрашивается история о тех, кто воздвиг это здание… Это те же люди, которые в одном углу мира подали голос к уничтожению торговли черными, а в другом учили алеутов и курильцев жить и молиться — и вот они же создали, выдумали Сибирь, населили и просветили ее, и теперь хотят возвратить Творцу плод брошенного им зерна». Поэтому большое место в книге занимает тема миссионерства как цивилизаторской работы, перед нами разворачивается широкая картина изменения мира, все более могучего распространения христианства и внешней формы его бытования в мире — европейской (христианской) цивилизации. В основу своих размышлений об этом Гончаров положил мысль: Бог дал человеку сотворчество. Задача человечества — научиться творчески преобразовывать мир, «превращать пустыню в сад». Не случайно образ сада — сквозной для всего гончаровского творчества. Достоевский пишет о другом: Бог Сам взращивает Свой сад. Человек в этом саду — лишь его живая часть, ощущающая свою связь с Творцом. В этих подходах отразились две стороны православия: творчески-созидательная и мистическая. На перекрестье этих понятий и возникают все схождения и различия между Достоевским и Гончаровым как писателями со своими историософскими концепциями.
Ещё в начале 1860-х годов Достоевский видит в образе Обломова олицетворение лени, апатии, эгоизма. Роман «Обломов», вышедший в первой половине 1859 года, несомненно, произвёл на него сильнейшее впечатление. Тем не менее журнал Достоевского «Светоч» в статье «Русская апатия и немецкая деятельность» настаивал на идейной слабости романа Гончарова: «… в публике начали распространяться преувеличенные толки о том, что в Обломове в первый раз явилась глубокая идея о нашем обществе, сказано новое слово о прошедшем и будущем России. Какова же эта небывалая идея? Какое это до сих пор незнакомое нам слово?»[327] И всё же критик «Светоча» А. П. Милюков[328] вынужден признать за романом «Обломов» высокие художественные достоинства: «Рассматривая это произведение помимо его идеи и главных лиц, мы должны прямо сказать, что оно отличается высокими красотами… в художественной стороне романа виден мастер, которого прямо можно поставить наряду с Гоголем… сочинение это по художественным достоинствам принадлежит к капитальным явлениям нашей литературы».[329] Очевидно, что позиция Милюкова весьма близка позиции и оценке Достоевского.
Со временем восприятие Достоевского стало более взвешенным. Но произошло это не сразу. Только после «Записных книжек» 1864–1865 годов, в которых оформилась историософия Достоевского, после «Преступления и наказания», где образ Обломова присутствует в своем плоскостном переложении, Достоевский начинает понемногу вглядываться в глубину гончаровского творчества и, вероятно, замечает в нём хотя и не сходную со своей, но историософию. Тон высказываний о Гончарове и его героях, о его произведениях начинает меняться. Со времени выхода «Обломова» Достоевский уже никогда не оставляет без внимания этот гончаровский роман. В конце концов он сумел и понять, и оценить его. Он возвращается к мысли об Обломове и в 1860-х, и в 1870-х годах. Причём в его отзывах об Обломове заметны значительные разночтения. В «Записной книжке» за 1864–1865 годы. Достоевский ещё пишет: «Обломов. Русский человек много и часто грешит против любви; но и первый страдалец за это от себя. Он палач себе за это. Это самое характерное свойство русского человека. Обломову же было бы только мягко. Это только лентяй, да ещё вдобавок эгоист. Это даже и не русский человек. Это продукт петербургский. Это также и барич, но и барич-то уже не русский, а петербургский». В определении писателя Обломов — это всего лишь «лентяй» и «эгоист», не более. И человек, далёкий от России, если учесть, какой смысл вкладывал Достоевский в слово «петербургский» (внепочвенный). После 1867 года рядом со столь резким и односторонним определением у Достоевского появляются и иные, и даже прямо противоположные определения, свидетельствующие о том, что Обломов, в представлении Достоевского, тип как раз-таки национальный, русский. Так, в «Дневнике писателя» Достоевский в феврале 1876 года дает свой замечательный отзыв о герое «Обломова»: «Вспомните Обломова, вспомните «Дворянское гнездо» Тургенева. Тут, конечно, не народ, но все, что в этих типах Гончарова и Тургенева вековечного и прекрасного, — все это от того, что они в них соприкоснулись с народом; это соприкосновение с народом придало им необычайные силы. Они заимствовали у него его простодушие, чистоту, кротость, широкость ума и незлобие, в противоположность всему изломанному, фальшивому, наносному и рабски заимствованному».[330]
