Владимир Мельник - Гончаров
Книга «Фрегат «Паллада»» связана с именем Гоголя не только многочисленными внешними отсылками к творчеству старшего современника, но и гораздо более предметно. Подобно тому как Гоголь не написал бы «Мертвых душ» без своих поездок по
Европе (см. его письма к М. П. Погодину), подобно этому и «Обломов» не был бы написан Гончаровым без его кругосветного путешествия на «Палладе». Оба художника выявляют коренные свойства русской нации в сравнении с таковыми же свойствами других народов. Только диапазон сравнения у Гончарова не европейский, как у Гоголя, а мировой. Гоголевское начало проглядывает в анализе свойств русского человека. В гончаровской характеристике вестового Фаддеева слышны отголоски гоголевских описаний русского человека в «Мертвых душах»: «Поди, разбирай, из каких элементов сложился русский человек!» Гончаров, как и Гоголь, внимателен к этнографическим определениям: «Он внес на чужие берега свой костромской элемент и не разбавил его ни каплей чужого».
Большое сходство с гоголевскими «Старосветскими помещиками», вплоть до отдельных деталей, обнаруживает и «Сон Обломова», и изображение жизни героя в доме вдовы Пшеницыной. В самом деле, описывая старую Обломовку, Гончаров не только иронизирует и критикует, но и любуется некими непреходящими нравственными ценностями, которые таит для него в себе мир патриархальной жизни. Это двойственное — сатирическое и одновременно идиллическое — отношение к предмету Гончаров взял у Гоголя. Ведь сатира Гоголя неразрывно связана с идиллией и элегией, глубокий сон обитателей поместья вызывает у автора сложные чувства, он говорит о «дремлющих и вместе каких-то гармонических грезах…». Вообще, Гончаров не удержался от влияния «Мертвых душ» и начал роман по-гоголевски. Мелькающие в квартире Обломова гости напоминают нам о той веренице помещиков из города N, с которой сталкивается Чичиков. Однако вскоре автор «Обломова» почувствовал, что такое «плоскостное» изображение человека — не его путь. Его смущала статика, отсутствие любовного сюжета. Пока в романе не появилась любовная линия, он буквально стоял на месте (около десяти лет). Позже он всем своим знакомым будет вынужден писать о первой части романа: «Если кто будет интересоваться моим новым сочинением, то посоветуй не читать первой части: она написана в 1849 году и очень вяла, слаба и не отвечает остальным…» Лишь когда он сменил внутреннюю задачу изображения (от обличения обломовщины к изображению трагически противоречивого Ильи Обломова), Гончаров ввел в роман «поэму любви» — ив очередной раз плодотворно вернулся на пушкинский путь, показав в своих героях тысячи оттенков психологической игры чувств. После «Обломова» Гончаров уже твердо будет знать свою «меру» восприятия гоголевской традиции.
В последнем гончаровском романе точнее было бы вести речь не о влиянии, а об использовании в «Обрыве» отдельных гоголевских тем и мотивов. Здесь снова как бы невзначай, эпизодически мелькают фигурки «старосветских помещиков», идиллических милых старичков Молочковых. Черты Чичикова узнаются в Аянове. Чичиковская тень мелькает уже в «Обыкновенной истории» и «Обломове», но лишь в «Обрыве», где тема «живых» и «мертвых» душ подана через призму религиозного самоопределения человека, параллель приобретает устойчивость. Аянов и Чичиков стремятся не к выработке «нормы жизни», а к «выделке» своей среды «обитания». Они схожи во многих планах. Едва ли не нарочито Гончаров вызывает у читателя ассоциацию с героем «Мертвых душ»: «Он — так себе: ни характер, ни бесхарактерность, ни знание, ни невежество, ни убеждение, ни скептицизм». Характеризуя Аянова, Гончаров не раз и не два будет повторять несколько измененные гоголевские формулировки, характеризующие Чичикова.
Еще одна параллель с Гоголем кажется неожиданной. В «Обрыве», в отличие от «Обломова», сны героев могут быть страшными, фантастическими. Гончаров ранее не обращался к изображению ужасного, мистического. Роман «Обрыв» полон «чудовищ». Кроме злого волшебника Марка, мы встречаемся с гоголевским Вием, с языческими богами (Геркулес и пр.). У Гоголя Вий вошел в церковь, у Гончарова — злой волшебник Волохов посягает на всю Россию, на ее Веру. В «поэтическом сне» Марфеньки явственно сквозит мотив гоголевского «Вия». Геркулес, поднимающий глаза на Марфеньку, обнаруживающий ее и на нее указывающий всем остальным бесам, совершенно явственно ассоциируется с Вием, которому подняли ресницы — и он увидел философа Хому Брута. Вий превращается у Гончарова в античного Геркулеса, а бесы — в других мифологических героев (Диана, Марс, Венера и т. д.). При этом Гончаров не был бы самим собой, если бы вслед за изображением «ужасного» оно не было бы снято. Все завершается чуть ли не пародийно звучащей репликой Татьяны Марковны: «Надо морковного соку выпить, кровь очищает…»
Смысл этого далеко не случайного в романе сна Марфеньки еще предстоит разгадать. Ясно лишь одно: в отличие от сна Татьяны, предвещающего гибель Ленского, и явления Вия, повлекшего за собою смерть Хомы Брута, сон «солнечной» Марфеньки не влечет за собою никаких прямых трагических последствий, связанных со смертью, хотя и предвосхищает падение Веры. В античных (в данном случае — языческих) образах Гончаров воплощает тему «бесов», главный из которых в романе — Геркулес-Марк. Так тема «бесов» передается от пушкинского «Евгения Онегина» через гоголевского «Вия» к «Обрыву» Гончарова.
Достоевский
Среди литературных современников Гончарова главное место принадлежит двум гигантам: Л. Толстому и Ф. Достоевскому. С Толстым автора «Обломова» многое сближает, в то время как с Достоевским они кажутся полной противоположностью. Существенные различия между ними берут своё начало в их детстве и семье. Гончаров растёт в спокойном и огромном доме на берегу Волги, который он сам называет почти деревней, имением. Провинциальная широта, простор, няня, рассказывающая русские сказки. Гончаров описывает детство Ильи Обломова, явно сверяясь со своими личными впечатлениями и воспоминаниями. В «Сне Обломова» мы встречаемся с сонливой и щедрой на равнодушную доброту провинциальностью. Иное у Достоевского. «Страдания ребенка» стали одним из отправных для него понятий. В февральском выпуске «Дневника писателя» за 1877 год он, несомненно вспоминая собственный опыт, пишет о мальчике, который попал в закрытое учебное заведение: «Ни одного-то слова ласки от начальства, строгости от учителей, такие мудреные науки, такие длинные коридоры и такие бесчеловечные сорванцы, обидчики и насмешники, безжалостные его товарищи»[313].
