Виктор Кондырев - Всё на свете, кроме шила и гвоздя. Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове. Киев – Париж. 1972–87 гг.
И пошёл я восвояси несолоно хлебавши…
Через недельку к нам зашёл Вика:
– Знаешь, я говорил с Мишей. Он берётся почитать рукопись, отвези ему.
Миша Геллер позвонил мне через несколько дней. Назвал рукопись «книгой», сказал, что она ему понравилась. Добавил, что в эмигрантской послевоенной литературе о советской армии ещё никто не писал так – поглядев на нее глазами офицера.
Велел разбить текст на главки, по эпизодам, дать названия. И сократить – то есть выбросить целые куски выстраданного и написанного кровью, потом и скупой мужской слезой! Так что, говоря попроще, ауспиции были благоприятны.
Наконец произошло заседание комиссии – в ресторанчике в Латинском квартале.
Салонные дебаты после десерта осложнялись тем, что главный премиальный зачинщик – профессор Никита Струве – уже давно решил, что премию надо поделить между московским поэтом и религиозным писателем. Оба считались преследуемыми и олицетворяли духовность. Но Миша Геллер был настойчив, и комиссия, потолковав, решила сделать меня третьим лауреатом. Кроме денежной суммы это автоматически давало право быть опубликованным в лондонском издательстве Overseas.
Вот так «Сапоги – лицо офицера» увидели свет.
Кропая «Сапоги…», я испытывал душевные борения иколебания – что делать с матом? Как бы не прослыть похабником! Ведь в то время никто и слыхом не слыхивал о ненормативной лексике. Я и сам считаю, что мат приятно воспринимается на слух, но выглядит отталкивающе в письменном изложении. Но постепенно я убедил себя, что ежели мои офицеры будут говорить на языке дворянского собрания – это будет явная натяжка.
Однако, читая гранки, смалодушничал и заменил, где мог, все грубоватые, но мужественные «фуи» на более утончённые и бесполые «херы»…
Из критических отзывов мне особенно дорого мнение, высказанное Народно-трудовым союзом, знаменитой антисоветской организацией из Франкфурта.
В НТС Советскую Армию курировали двое – малознакомый мне функционер и мой бывший парижский приятель, журналист из «Русской мысли». Он тоже служил, сержантом, артиллеристом, на китайской границе в 67-м году, а приехав во Францию, написал книгу о своей службе. После этого его позвали в НТС, где он стал специалистом по Советской Армии. В чем заключалась такая специализация на практике – неизвестно.
НТС обозвал меня советским агентом влияния, пляшущим под дудку, а «Сапоги» назвал явной фальшивкой, написанной по заказу КГБ. Типичной, как говорили тогда, дезой.
Мол, написана книга, чтоб ввести в заблуждение западное общественное мнение. Чтобы здесь подумали, что Советская Армия так низко боеспособна, так морально расхлябанна, что бояться её нечего и кричать о военной угрозе со стороны СССР не стоит. А Советы, пользуясь благодушием капиталистов, будут безнаказанно наращивать свою мощь! Но Народно-трудовой союз меня раскусил, его не проведёшь!
Я настрочил им письмецо, сопроводив общепринятой в армии и народе краткой формулой послания, уже не прибегая к эвфемизму «хер»…
Отклика не последовало.
Вика воспринял публикацию моей книжки как персональный литературный успех. Не мог нарадоваться и нахвалиться. Вежливые приятели и воспитанные знакомые не перечили. Иные поддакивали, многие помалкивали. Автор же, как водится, пыхал радостью.
Только обложка «Сапог» Некрасову не понравилась – блёклая, без выдумки.
– Слушай, Витька! – сказал как-то В.П. – Подари-ка ты мне свою книжку с какой-нибудь смешной надписью.
А то, мол, одна у него есть, но авторская надпись, того, не блещет оригинальностью. Я думал-думал, ерундово и несмешно сострил. Некрасов же для своего экземпляра собственноручно соорудил и наклеил коллаж на обложке, переиначил на свой лад.
Теперь на этот раритет всем наплевать, даже обидно немного…
Плач по друзьям и вообще…
Жизнь плоха ещё и тем, что вокруг умирают друзья, грустновато пошучивал Некрасов.
Когда-то в Киеве умер дражайший друг Леонид Волынский. Умер милейший Исаак Пятигорский.
Не успел Некрасов уехать в Париж, как в России покончил с собой Геннадий Шпаликов. Гена потряс его до слёз, когда безнадёжно просил перед отъездом: «Вика, возьми меня с собой!» Он обезумело пил и прозябал в глубокой депрессии, но в Союзе не знали о такой болезни, а отчаявшихся до крайней степени людей принято было не жалеть, а презирать. Когда Гена погиб, моя мама пыталась скрыть это от Некрасова, боясь запойного всплеска с горя. Конечно, ему сообщили об этом другие, но он решил скорбеть по другу трезво, грустно пообещав по телефону дождаться нашего приезда, чтобы помянуть друга. Так что наша первая выпивка с Виктором Платоновичем в Париже закончилась у него в кабинете под шпаликовские песни, которые я когда-то записал на киевской кухне.
Потом умер Василий Шукшин. Какой мировой парень, отзывался о нём Вика, какой человек, какой писатель! В последнюю встречу в Москве Шукшин поразил его своим поникшим видом, бесцветным голосом и бессчётными чашечками выпитого кофе. Это был очень больной и погасший человек, рассказывал потом В.П., но зачем было умирать так быстро…
Через пару лет в Киеве скончался верный друг Сева Ведин. Щедрый, весёлый и на короткой ноге со всем Крещатиком, он заведовал киевским корпунктом агентства печати «Новости». Сева был одним из немногих близких друзей, оставшихся рядом до самого отъезда Некрасова. Он болел сердцем, ему абсолютно запретили пить, но он чуть пренебрёг запретом – кто думает о смерти в новогоднюю ночь!.. Какая сволочь налила ему водки, ругался Вика, ведь знали, что нельзя! Почему-то В.П. думал, что сам он налить себе не мог…
А смерть Наташи Столяровой была просто уму непостижимой. Бывшая зэчка, образованнейшая женщина, проведшая всю юность в Париже. Такая энергичная, изящно-остроумная собеседница и безотказная спутница, умерла совершенно неожиданно, и мы узнали об этом, открыв «Русскую мысль». Вика обескураженно смотрел на меня. Как же так, ты же помнишь, как мы с ней совсем недавно бегали по Нотр-Даму?!
Но в эмиграции окончательно выяснилось, что жизнь таки имеет и отрадную сторону. Встречи с друзьями были главной радостью Некрасова.
Мама устраивала страшную сумятицу, когда объявлялось о приходе гостей: дескать, чем кормить людей?! Это состояние Вика называл хлопаньем крыльями и вежливо при этом раздражался. Поэтому он многих приглашал просто в кафе – это избавляло его от маминой суматохи. Да к тому же такое угощение и его самого ни к чему не обязывало: можно обойтись чашкой кофе или пивом, посидеть, сколько пожелаешь, и уйти – когда надоест.
Но когда нужно было собраться вместе с несколькими друзьями или особо отметить праздник встречи с приезжим гостем, тогда вся компания торжественно принималась дома. Собиралась, как у нас говорилось, «псюрня». Мила с мамой готовили обильную закуску ручной работы, а в большой комнате накрывался стол.
